Оставлять телегу среди поля не хотелось, могли хомуты снять или просто выпрячь бычков, отпустить их на волю, просто так, из озорства, посмеяться над хозяином. Мало ли что кому в голову взбредет. Ночью всякий народ шляется. И на телеге не хотелось Костылю возвращаться домой, ой как не хотелось время терять, — на ярмарку-то лучше загодя приезжать, чтобы все на твоих глазах было. А поздно — какой резон? Как на грех, никто не ехал по дороге, кругом было пусто, ни туда, ни обратно — никого.
Костыль прислушался, да что услышишь? — выскочила из тьмы целая свора собак с лаем, да еще каким!
— Хо-ха-хо! — пугнул их криком Костыль и нагнулся за камнем; зачем хозяин держит такую свору, без всякой пользы, вот ежели при овцах, сторожить, тогда другое дело. — Хо-ха-хо!
Он еще немного подождал, да о чем тут раздумывать: пришлось вернуться.
Он остановился у самых ворот и кликнул жену:
— Эй, Аника!.. Ани-ка-а-а!..
Жена собиралась трепать лен, даже лампу не погасила, а только чуток укоротила фитиль, но, передумав, юркнула под одеяло согреться, уж больно она озябла, покуда помогала мужу запрягать бычков. Голос его она сразу признала, но решила, что померещилось ей в дреме, будто кличут. А уж как в другой раз муж ее позвал, вскочила как ошпаренная, выбежала на крыльцо: что это с ним стряслось? Почему вернулся?
Узнав, в чем дело, успокоилась; от сердца отлегло, только сказала:
— Авось беды не будет… Плохая это примета — с дороги обратно вертаться.
Муж ничего не ответил, лишь глянул на восток, будто хотел сказать: «Вон откуда беду ожидай!», привязал сумку к грядке, щелкнул кнутом: «Хой-хо, Теюш! Пошел, Жиу!» Ночь стояла ада чернее, все небо обложило тучами, лишь кое-где в прорехи просачивались стайки звезд.
Деревня еще спала, но несколько окошек все же мерцали тусклым желтым светом: видать, и там люди готовились на ярмарку. Где-то совсем рядом хриплым лаем надрывался пес, потом и он утих, стал громко грызть кость. То там, то здесь тишину прорезал визг поросят.
Выбравшись по проселку на тракт, Костыль влез на облучок и лишь изредка погонял скотину. Вокруг — мертвая тишь, да и кому было ехать в такую рань? На ярмарку люди выбираются засветло, а кто по-господски в бричке, тот и вовсе с восходом солнца. Костыль вдруг вспомнил об оставленных свояком на его попечение овцах, не случилось бы чего с ними, потом о кукурузе, до сих пор не поспевшей. Глаза у него слипались, того и гляди — уснет, и, чтобы не задремать, он запел. Кругом не было ни души, он был один в широком ночном поле, бычки лениво тащили телегу и жевали на ходу, мерный скрип колес заглушал негромкое, робкое пение мужика, поющего ни для кого, а для самого себя.