Лудовика спала в той же комнате за дверью. Как только Валериу зажег лампу, она проснулась и больше не засыпала. Снова пробудилось подозрение, не давая ей покоя, опять обуял ее страх, что покушаются молодые на их наследство. Увидев, как Валериу взял в руки дубинку, утыканную медными гвоздями, да закинул за плечи торбу, украшенную лисьим хвостом, она уже не сомневалась, что снарядился он в дальнюю дорогу, и, не выдержав, спросила:
— Ты куда же это, сынок, навострился спозарань?
Валериу и не взглянул на мать и ответил не сразу.
— Туда, где раки скачут и рыбки поют. Спи! Ишь спросонья тебя в разговор потянуло. На ярмарку, в Мойнешть, не видишь, что ли? Чего-нибудь куплю на деньги из приданого, нечего им без толку в сундуке лежать да плесенью покрываться!
Потом, как-то странно повернувшись бочком, как бы ни к кому не обращаясь, спросил:
— А не забыл ли я чего?
Ана проводила его до порога и крикнула вслед:
— А мне, муженек, купи теленка, чтоб у него глаза возле ушей начинались, мне такие страсть как нравятся! — и так задористо рассмеялась, что потом долго не могла успокоиться, все нет-нет да расхохочется.
Этот смех посреди ночи больше всего не поправился Лудовике. Сон у нее напрочь отшибло.
— Пойду разбужу Симиона, пускай соломы для скотины натаскает, — сказала она громко, чтобы Ана слышала.
На самом деле ей не терпелось поделиться с мужем своими опасениями.
Симион дрых без задних ног, развалившись на ткацком станке, в сарае.
— Спишь? — спросила Лудовика.
Муж приоткрыл один глаз, глянул в полумраке на жену и, не отвечая, повернулся на другой бок. Лудовика села на подножку станка и начала:
— Слышь, Симион, неспокойно у меня на душе. Валериу наш с утра куда-то подался. Вырядился, будто на праздник, и ушел. Говорит, в город, и чего ему в городе надо, а? А вечор батя в город ушел. Как бы они злое чего не замыслили вдвоем, а? Ведь в одну сторону пошли, слышь, Симион! Ни разу клочка шерсти не покупали без твоего совета, а тут на тебе, ни слова не сказавши, оба-двое ушли в город. Чую я, беда на нас идет. А ну как облапошат старика, ежели уже допрежь того не сделали. Отвезут в Турду, перепишут землю на себя. Дай бог мне ошибиться, да боюсь, правда это, чует мое сердце, попомни мое слово. Осрамят нас на все село, нищими по миру пустят.
Сон у Симиона как рукой сняло. Он тут же вскочил, заразившись Лудовикиным страхом. Но длилось это всего один миг. Тут же успокоившись, он отмахнулся от жены, как от назойливой мухи, снова улегся и усмехнулся в темноту:
— Тьфу на тебя! Черт, а не баба! Ишь чего напридумала! И что вы бабы за народ окаянный, в одном доме вертитесь, за один ухват держитесь, а ужиться никак не можете.