Но, набредя по пути на большое развесистое дерево, улегся под ним и уснул богатырским сном.
*
Валериу вернулся к ужину. С виду он был хмурым, но вопреки обыкновению разговорчив. Он заявил, что базар был никудышный, зря только ходил, подметки сбивал. А старика где встретил? Да возле табачной лавки Коканула и привел домой. Старик ведь неприкаянный какой-то, никто об нем не думает, приходится ему, бедному, работать, чтобы купить себе табачок. Куда ж это годится? Можно же время от времени давать ему пять леев на табак, можно или нет, как-никак это он им состояние нажил. Другие б на руках его носили, а они…
— Больно ты жалостливый стал, сынок. Давно ли?
— Теперича я за ним буду ухаживать, заботиться об нем, — поддержала мужа Ана.
— Ты бы о своем деде Сурэю Спэтару вовремя заботилась, не пришлось бы ему болящему помереть в хлеву ровно скотине, — свирепо отрезала Лудовика.
Валериу остолбенел. Он испуганно смотрел то на жену, то на мать, ничего не понимая. Неужто все уже известно? Так и есть! Кто-то подслушал его разговор с дедом, или работники Трилою донесли. С них станется! А может, Ана сама же и разболтала? Вот баба трепливая! Не может, чтобы не прихвастнуть. Баба она и есть баба, что с нее возьмешь!
Мать ругалась вовсю, но поскольку в этом потоке брани она не поминала ни его, ни деда, Валериу успокоился. Видать, бабы просто повздорили между собой из-за какого-нибудь пустяка. Вечно они грызутся, трех дней прожить не могут, чтобы не полаяться. Не в силах их унять, Валериу вышел и направился к дому стариков.
— Прознали они чего? — спросил он бабку.
— Ни шиша они не прознали. Лудовике с утра вожжа под хвост попала, ходит злая как черт, ко всем вяжется, никому от нее покоя нету. Знала бы она, такое бы устроила, не приведи господь. Не знает она…
— Ладно… Хотя, ежели вглядеться со вниманием… то дед, как он есть полный и единый хозяин всему, живой и невредимый, то может по своей единоличной власти распоряжаться своим достатком, как его душеньке угодно…
Дед промолчал. Он валялся на кровати, пуская дым в потолок, и, посасывая свою трубочку, блаженно улыбался. Он успел уже хлебнуть глоток водочки из той бутылки, что Валериу, вернувшись домой, сунул старухе, и теперь вкушал мир и покой.
Валериу вышел опять во двор. В темноте он наткнулся на Лудовику.
— Ты чего тут торчишь? Подслушиваешь?! Греха ты не боишься?
— Ты меня грехами не укоряй. Все мои грехи при мне и останутся, с ними и утону, как Ленуца из сказки. Ты вот лучше о своих подумай. Твой грех поболее всякого. Бога ты не боишься, коли собираешься нас с отцом по миру пустить. Родных-то своих, которые тебя вскормили-вспоили. Ежели ты о нас не думаешь, то о братце, об сестре подумал бы, ведь ты их грабишь, ихнее отнимаешь. Нищими оставить хочешь.