— Тяжко, — подтвердила Ана, хотя думала совсем о другом.
Больной с усилием поднялся и шатаясь направился к двери.
— Ну, прощевайте, пойду я… в Таурень…
Василе преградил ему дорогу.
— Ты ровно дитя малое… Постыдился бы, Якоб, снам-то верить… Подумай, как же семью бросать… Все ж хозяин ты… На тебе все…
— Пойду. Невмоготу мне. Пойду за своей судьбой… Пойду, как заповедано… Пусти…
— Опомнись, Якоб!
— Пусти!..
Василе с Аной подхватили его под мышки, силой уложили в постель, укрыли тулупом. Ана вытерла слезу краешком передника и снова принялась за пряжу. Василе посидел еще немного, потом поднялся, тихо простился.
— Ты за ним приглядывай, — наказал он сестре, вышедшей с ним в сени. — Это все погода пакостит… Невмоготу ему… Видится всякое… Завтра бы причаститься ему надо. Я с утречка зайду…
Ана вернулась в комнату, встала у порога, скрестив на груди руки, будто окаменела.
Долгим взглядом смотрела она на все, не узнавая, потом горестно вздохнула, головой покачала и снова уселась возле печки, принялась за работу. Веретено завертелось, замурлыкало, зажужжало…
Словно черный ворон над голым зимним деревом, кружила в голове одна неотвязная мысль, не давала покоя, в конце концов ресницы сомкнулись, веретено выскользнуло из рук, и Ана уснула. В хате воцарился покой…
Вверху, под самым потолком, яркий кружок света озарял закопченные бревна и темный угол, где серебрилась порванная паутина. Но скоро огонек лампы еще глубже забрался в свою нору и там уснул.
Опершись на подгибающиеся от слабости руки, больной поднялся, пристально вгляделся в темноту. Предательским звоном сребреника по льду звякнула пружинная кровать. Якоб замер, прислушался. Торопливо уложил он шапку и тулуп так, чтоб виделось, будто лежит тут повернутый лицом к стенке человек, и быстро заспешил к двери. Можно было подумать, что весь пол усыпан сухим валежником — так громко затрещали у него кости. Он вновь на мгновение замер и замедлил шаг. Сердце учащенно билось, глухие удары его, казалось, отдавались во всех углах. Чтобы умерить его стук, Якоб изо всех сил запахнул на себе фуфайку… Где-то в щели усердно точил стенку древесный жучок.
Ночь пряла свою пряжу и дальше, вплетая в нее и сон, и тишину…
Когда пришел Василе, свет широким мостком перекинулся от окна к печке, возле которой, скрючившись и уронив голову на руки, спала Ана.
— Спите? — спросил Василе.
И вдруг, озаренный внезапной догадкой, пощупал тулуп.
— Якоб!
Тулуп сплющился под рукой, обнаруживая пустоту.
— Ана! Якоб-то где?
— Это ты, Василе? Господи, как же я уснула? — удивилась она, потирая глаза и еще не оправившись от сна. — Батюшки! И веретено выронила, как только не сломала! Сроду со мной такого не бывало… И как уснула, не помню… Притомилась… Четыре ночи ведь маюсь… — Слова застряли у нее в горле.