Метель давно кончилась. Земля, укрытая белым саваном, спала богатырским сном, лишь кое-где в сугробинах, как черные надгробья, торчали одинокие хаты. Над бескрайним белым простором, объятым, казалось, непробудной тишиной, в мутно-сером, мраморном небе парили три ворона, изредка оглашая округу надрывным криком.
От порога хаты через сад и двор к холму тянулись неверные следы, будто кто-то шел пьяный, шатаясь из стороны в сторону, и хватался по дороге за каждое дерево.
Два человека на крыльце стояли молча и смотрели друг на друга разверстыми глазами, в которых черной тенью метался смертный страх.
Перевод М. Ландмана.
Прекуб обул правую ногу, пошевелил пальцами: не жмет ли, топнул по полу, будто пяткой гвоздь забивал, и, рассудив, что при ходьбе обувка еще маленько обомнется, взялся за вторую постолу.
Постола вчера вымокла, а потом весь день сушилась, на солнышке, затвердела, что твое железо, головка вверх задралась, в небо смотрит, оборы не продеваются.
Прекуб помял постолу на колене, поколотил ею об пол.
— Эй, жена, посвети-ка, а то я и до вечера не управлюсь.
Здоровенная курносая в рябинах баба зажгла керосиновую лампу.
— Давай, давай, скорей обувайся, — поторопила она мужа.
Прекуб сидел на полупустом мешке возле кровати, на постели сонно мурлыкал толстый рыжий кот. Отчаянно боролся с предрассветными сумерками чадящий огонек лампы.
Кровать незастелена, одеяло, простыни свесились чуть ли не до земли, на полу сор, солома, метла валяется…
Прекуб принарядился по-праздничному, надел шляпу с цветным шнурком, кошелек кожаный с деньгами на шею под рубаху приладил, взял суковатую палку и оглядел с порога комнату, не забыл ли чего.
— Ну, жена, пойду я, что ли…
— Ступай, муженек.
— Господи благослови, — сказал он и перекрестился.
Ощупал на груди кожаный кошелек, перекинул его на спину и вышел. В сенях темнота хоть глаз выколи. Прекуб о порог запнулся, чуть было не упал.
— Деньги, деньги пуще глаза береги, — крикнула ему вслед жена.
Прекуб отворил калитку, перешел узкую уличку, затененную старыми вязами, перешагнул через лаз во двор Оцу и, не обращая внимания на свору собак, что, заигрывая, с лаем побежали за ним следом, выбрался на проселок.
Ночь стояла ясная, тихая. С запада тянуло прохладным ветерком. Круглая белая луна над холмом Стогул гляделась капризной заезжей барыней, которая то спрячет полное лицо под вуалью, то вновь покажется во всей красе, еще белее и равнодушнее, накидывая на поля полупрозрачный молочный шлейф.
Дорога не спеша тянулась в гору.
Ночной воздух дышал покоем и свежестью, и шаги замедлялись невольно, сами собой.