— Яр, идём, — поторопила мать, — нужно вернуться раньше отца. Он и так сердится на тебя.
Слишком реалистичный сон, слишком затянуто даже для воспоминания. Я начал всерьёз нервничать. С одной стороны, мне очень хотелось, чтобы это все происходило на самом деле, но с другой — так не бывает, чересчур хорошо, поэтому я ждал подвоха.
Ждал, что иллюзия развеется, что я вновь открою глаза и опять окажусь на лужайке, где меня застрелили. А быть может, я попал в руки революционеров или мятежников, или метрополийцев, или темных чародеев, и они зачем-то мучают меня иллюзиями, показывая прошлое. Может, хотят выведать какую-то военную или государственную тайну, возможно, ищут информацию об императоре. Я готов был поверить и предположить многое, но вот только сил проверить в то, что это не сон — у меня не оказалось.
Если бы родителей не убили, моя жизнь сложилась бы совсем иначе. Да и не только моя — судьба всего рода была бы другой. И я бы стал другим: не Псом Императора, не Непобедимым Ярославом, а князем Ярославом Гарваном, возможно инженером или артефактором, как хотел отец, или алхимиком, как мечтал когда-то я, будучи ребенком.
Родовое поместье встретило ярким светом в окнах, массивными древними каменными стенами и четырьмя высокими остроконечными башнями — окна каждой выходили на одну из сторон света, их так и называли: северная, восточная, южная и западная. В восточной башне — воронятня, а во внутреннем дворе еще стоит родовое древо, ветви которого видны даже отсюда. И я ощутил то, чего не ощущал давным-давно, а возможно и никогда. То чувство, когда после очень долгой, сложной дороги, наконец, возвращаешься домой.
— Может обернешься обратно, пока отец не вернулся? — спросила мать, когда мы прошли через старую осадную стену и вошли во внутренний двор. — Анфиса только полы помыла — наследишь, — мать словно и не мне это говорила, а так, размышляла вслух.
— Савелий! — вновь воскликнула она. — Накинуть что-нибудь нужно на Ярослава, — а потом повернулась ко мне и пригрозила пальцем: — Я тебя в таком виде в дом не пущу.
Савелий опрометью кинулся к парадному входу, а мать, уперев руки в боки, с напускной строгостью уставилась на меня.
Хочет, чтобы я обернулся человеком. И я попытался. Но ничего не вышло. Силу рода я чувствовал в полную мощь, но обернуться быстро, как обычно я это делал — по одному желанию, с небольшим усилием воли — не получилось.
Сколько же мне здесь лет? Тринадцать? Четырнадцать? Такие трудности в обращении я испытывал лишь в первый год, когда проклятие только пробудилось. Обычно волчья суть дает о себе знать в период активного полового созревание и имеет совершенно бесконтрольный характер. Я мог обернуться как рано утром, так и ночью. В юности днем не перекидывался волком ни разу. Пока не обуздал проклятие и не сумел подчинить животную ипостась.