Мужчина в клетчатой футболке
открывает мне дверь.
– Э-э-э? – Откровенно уставился на мою распухшую щеку.
– А Келли-Энн дома?
Плечи горят,
снимаю рюкзак.
– Келс? Не-а.
Сомневаюсь, что мы ее снова увидим.
Свалила, и вроде как – насовсем.
Мужчина поднимает с коврика рекламу,
просматривает,
выходит из квартиры,
опускает всю пачку в мусорный бак.
– Она в Абердине.
Работает продавцом. Задолжала мне за квартиру.
Он ковыряет в ухе, разглядывает свой палец,
как будто наковырял что-то интересное.
– А ты позвони ей. Может, ответит.
– Да, конечно.
Не стану же я говорить,
что Келли-Энн давно мне не отвечает.
Звонить? Да какой смысл —
если она в Абердине,
а я приехала в Корнуолл.
Между нами вся страна.
– Что, проблемы?
Мужчина смотрит на мой рюкзак.
– Я, наверное, пойду, – говорю ему.
– Тебе есть куда идти?
Смотрит будто бы даже с участием.
Кошка трется ему об ноги.
Не знаю.
Но не домой,
Уж точно не домой.
Легонько трогаю
щеку
кончиками
пальцев.
До сих пор горит.
Сумерки. Грохочут фейерверки,
в воздухе пахнет порохом,
хотя до праздника Гая Фокса еще больше месяца.
Прямо передо мной
между двумя рядами палисадников
посыпанная гравием дорожка;
карта гугл показывает – нужно
повернуть направо, но
я срезаю путь, иду обратно в город,
вниз к морю.
В одном дворике
стоит теплица с покосившимися окнами.
В другом —
сложены в кучу игрушки.
В третьем —
стоят вперемешку складные столики и шезлонги.
А во дворе, что ближе к концу переулка, —
ветхий сарай.
Дверь приоткрыта,
стоит в тени заброшенного дома.
В доме свет не горит.
По окнам, как кружево, вьется плющ.
Я пролезла через дырку в ограде,
толкнула дверь в сарай,
проскользнула внутрь.
Какие-то ржавые банки с краской,
остатки цемента в разорванном мешке.
На крючках висят инструменты;
единственное окошко
завешено рваным кардиганом.
Можно подложить под голову куртку вместо подушки.
И лечь, уперевшись ногами в дверь.
Бывают пристанища и похуже.
На всякий случай проверила телефон.
Звук, конечно, не выключала,
и сразу бы услышала «би-ип»,
но от Келли-Энн – ничего.
И от отца ничего.
Пытаюсь улечься.
Представляю себе – завтра будет солнечный день,
и молюсь: поскорей бы уснуть,
пока не наступила глубокая ночь
и я буду бояться —
не крыс, не мышей, —
а вдруг они ночью
куснут обожженную щеку,
для них это будет как мясо на гриле,
мягкое, так легко его грызть…
а – людей.
Вот кто может обидеть,
а девчонка уже нахлебалась.
Сижу на корточках,
одна,
в темноте.
Беру в руку ржавый гаечный ключ,
да – довольно тяжелый,
и что есть силы
замахиваюсь
на невидимую опасность.
Пусть только войдет кто-нибудь!
Ноет щека.
Бросаю гаечный ключ, закрываю глаза.