— Да, конечно, — говорю я. На самом деле можно было понять его возмущение. — И о чем же он думал, когда совершал этот подлог? Что больше с тобой не встретится, что ли?!
— Встретится. У таких совесть, как буйволиная кожа, из нее кроить только подметки. Он обещал срочно вернуться, но что-то нет. Хотя, черт, сегодня же воскресенье.
— Предыдущий начальник был на своем месте, — как бы сочувствуя Ражбадину, говорит водитель Абду-Рашид, молодой человек, демобилизовавшийся в прошлом году. Отец привел его к Усатому Ражбадину и сказал: «Делай с ним что хочешь, но сделай из него человека!». Вот с того дня и делает из него человека наш Ражбадин.
— И говорит-то этот Акраб, чтоб ему пусто было, будто на мед сметану намазывает, — замечает после некоторого молчания Абду-Рашид. — Как увидел его, сразу подумал: «Эта стрекоза не будет нести орлиные яйца».
— Как ты сказал? — усмехнулся директор.
— Эта стрекоза не будет нести орлиные яйца, — повторил водитель.
— Да, ты прав, далеко ему до орла. А я его… — качает головой Усатый Ражбадин, — за человека принял. Такой располагающий к себе, готовый предупредить твои желания. Коварный подлец! Понимаешь, Мубарак, — обращается он ко мне. — Мне стыдно, да, да, мне вот стыдно за этого человека, будто не он меня, а я его надул, будто я виноват. Просто досада берет. Надо же уродиться такому, твою руку пожимал, с тобой хлеб ел. Неужели он допускает мысль, что он один хитрый и ловкий, а остальные все лопухи? Сам ты лопух несчастный, сын лопуха и внук лопуха… — зло выговорил директор и отмахнулся, будто в машину влетела оса.
Наступила долгая томительная пауза. Директор облокотился на спинку переднего сиденья — мы с ним сидели на заднем — и смотрел куда-то вдаль невидящими глазами. Он о чем-то сосредоточенно размышлял. Его выразительное лицо ежеминутно менялось по мере того, как менялись и его мысли. Вдруг он откинулся на спинку заднего сиденья, пристально посмотрел на меня. В глазах его я заметил боль и тоску… Он спросил:
— Ты спишь?
— Нет, директор, что ты, как можно… — отозвался я.
— Ты что же это, милый человек, не поговорил с Анай? — вдруг спрашивает он меня.
— О чем? — даже встрепенулся я.
— Я думал, ты догадаешься.
— Не понял, директор?
— Путевку эту в санаторий я и сам мог с таким же успехом передать ей. Я полагал, что ты с твоим тактом и учтивостью просто поговоришь с ней, убедишь ее хотя бы немного оторваться, отвлечься от этих смертельно надоевших, нескончаемых, нудно однообразных и скучных забот… — задумчиво и словно взвешивая каждое слово, говорил Ражбадин, то и дело грустно вздыхая. — Я-то еще ничего, у меня свое интересное дело. Я увлечен и, находясь в частых разъездах, как-то легко переношу все. Но она… Какая вот у нее жизнь? Страшно ведь подумать. Проеденная плесенью, посыпанная нафталином, усугубленная во сто крат ее въедливой тоской, меланхолией жизнь. Нет, не могу я принять ни умом, ни сердцем эту жизнь. — Меня от этих слов даже зазнобило, жестоко и нещадно заговорил вдруг директор. Видимо, это была его горькая правда, и, быть может, впервые делал он другому человеку такое признание.