Он взлаивает, и в этой тишине его лай – словно удар кулаком в ухо.
Мне же вспоминается еще одна вещь времен Рождества, когда была еще жива мама – то неодолимое чувство несправедливости, которое охватывало нас примерно за час до полуночи, когда ужратый отец уже успевал выкрикнуть все, что хотел сказать в этот день, и шел спать; эта мысль, что, мол, в других семьях все должно быть иначе, в других семьях люди на Рождество жмутся друг к другу и говорят, что друг друга любят, по-настоящему радуются подаркам – неважно, насколько нужным, и если что-то делают, то искренне, так как знают, что на самом-то деле у них нет никого, кроме друг друга.
– Мы не преломили облаток,[116] – говорю я.
– Что? – спрашивает Гжесь.
– Мы не преломили облаток. Все так увлеклись разговорами об отце, что не преломили облаток.
– И правда, – говорит Юстина.
Гжесь смотрит на меня, улыбается, качает головой. Встает, берет со стола вафельку облатки. С улыбкой осматривает ее, дышит на нее, словно на лотерейный билет.
– Ну так разделим.
Собака снова взлаивает, соглашаясь. Юстина встает, подходит к тарелочке, отламывает кусочек облатки.
– Только не желай мне, чтобы я не забывал о семье, – говорю я Гжесю.
– Ты над своими пожеланиями думай, не над моими, – отвечает он. Перекидывает облатку между пальцами, словно игровую карту.
– Я желаю тебе счастья, Гжесь, – говорит Юстина, выставляя вафельку в его сторону.
– То есть не знаешь, что мне желать, – смеется он.
– Немного знаю, – отвечает она, подумав. Они суют свои кусочки облатки в рот и не слишком понимают, что делать дальше. Наклоняются друг к другу, чтобы сейчас же отодвинуться и поцеловать воздух рядом со своими щеками.
– Чтобы у тебя все сложилось, – говорю я. Гжесь заслуживает того, чтобы жить где-то далеко отсюда, в другом месте, которое не будет его раздувать, горбить и нагонять красноту на лицо, он заслуживает хорошей погоды, улыбчивого лица рядом. Это хороший парень. Как кусок стали.
– Это какой-то полуфабрикат, а не желание, – отвечает он. Снова фыркает от смеха.
Некоторое время почесывает голову, наклоняется, почесывает собаку. Снова смотрит на стены зала, на сотни теней, которые начинают танцевать там при каждом нашем жесте. У него взгляд человека, который находится в камере, но там ему вполне удобно. Знает, что никогда уже не выйдет оттуда на свободу.
– Я желаю вам, неважно, что случится, тут вы будете или нет, хотя предпочел бы, чтобы были, потому что с вами – легче… – Он замолкает на миг. Все еще слегка улыбается. Смотрит на меня, на Юстину. Наблюдает за нашей реакцией. Отец часто делал то же самое, но с каменным лицом.