Это случилось примерно через полчаса после того, как я ее позвал, а она уже не обернулась. Может, через сорок пять минут. Время урока в школе.
Через много лет я подумал, что когда она умирала, то я все еще должен был оставаться для нее худшим человеком на свете, и это было ужасно, но потом я подумал, что – да, я худший человек на свете, потому что думаю исключительно о себе и никогда, сука, о другом. Тот, кто ее насиловал, а потом убивал (это не имеет значения) наверняка был хуже меня.
– Иди домой, – сказал полицейский.
Трупак плакал. Это я помню. Трупак плакал громко, размазывая слезы, но никто не реагировал.
Никогда после мы не говорили, а были ведь лучшими друзьями. Даже когда он написал мне на Фейсбуке, по сути – совсем недавно. Я ничего не написал в ответ. Все у нас, вероятно, тогда закончилось.
Потом все встали, я помню, это было последним, что случилось, то есть потом я выбил стекло, но на самом деле (в моей голове) стекло было раньше, все было раньше, а это было в конце. Это всегда будет в конце.
Его вели по коридору. Он носил спортивную куртку, застиранную и вытянутую, поддельную куртку «Адидас» и штаны-ленары, и поддельные ботинки «Ванса», и я помню, что на шее у него все еще болтались наушники от «уокмена».
И когда я его увидел, мне вспомнился один из вопросов, который задал полицейский. Правда ли, что Гжегож Масловский, известный также как Гизмо, пару дней назад кричал в клубе «Врата», что видел отрезанную голову вашей девушки?
Да, кажется, это правда, сказал кто-то моим голосом, кто-то, сидевший рядом.
Он трясся, но не вырывался. Трясся, потому что было ему очень холодно.
Эта куртка, застиранная и вытянутая, была вся в крови. Как и штаны. Он был скован, и его вели довольно грубо. И я смотрел на него, пытался увидеть его глаза, но в них не было ничего. Ничего. Вы когда-либо видели ничто? Видели ли вы, сука, ничто?
Ничто ничто ничто ничто ничто ничто ничто ничто ничто?
Я видел ничто. Тогда, в коридоре.
И когда его ввели, все встали. Все посмотрели на это ничто ничто ничто ничто ничто. Все хотели его убить. Разорвать в клочья. Сделали бы это. Я был уверен.
Сделали бы это, но полицейский сказал:
– Сука, всем оставаться на своих местах. НИКТО, СУКА, НЕ ШЕВЕЛИТСЯ.
И никто не шевельнулся. И он прошел по коридору. На ботинках его тоже была кровь. Это я помню.
Все любили Дарью. Все, кроме меня. И потому она умерла, потому, что я ее не любил.
Все начали плакать. Я – перестал.
– Ступай домой, – сказал полицейский.
Этой ночью мне снился Каратель. Это я помню. Он пришел ко мне, но ничего не сказал.