– Знаю, ты сейчас скажешь мне, что снова что-то проходит мимо тебя, что ты чего-то не понимаешь. Но – спокойно. Все о’кей, – говорит он.
* * *
На рамке я понимаю, что в кармане у меня – записная книжка с Бэтменом. Мне нечего с ней делать, потому я кладу ее в пластиковую ванночку, такую же, как в аэропортах, вместе с ключами и телефоном, и вынимаю с другой стороны рамки. Открываю ее, уже когда мы сидим в коридоре, на ряде кресел под стеной, и ждем адвоката. По коридору прохаживаются полицейские в черных комбинезонах, ленивые и зевающие, все с одной и той же привычкой похлопывать себя ладонью или телескопической дубинкой по ноге. Один из них, толстяк с выражением лица, указывающим на вечную отрыжку, осматривал при входе на рентгеновском аппарате передачу для отца и взял у нас талон. Теперь он стоит, опершись о стену, точно напротив, глядя на нас непроницаемо, будто древний ацтекский божок.
Кофе из стоящей в углу машины имеет отвратительный привкус порошкового грибного супа, но по крайней мере он теплый.
Я рассматриваю тетрадь. «Что-то булькает», – написано наверху страницы вчера, в туалете, карандашом, большими кривыми буквами.
И ниже:
«Меня воспитали так, чтобы я не расспрашивал лишнего. Когда я замечал хоть что-то, торчащее из мира, что-то темнее всего остального, мне приказывали отворачиваться. Закрой глаза, говорили мне, словно я смотрел эротический фильм. Встроенные в голову запреты с возрастом превращаются в умения, в которых ты становишься все лучше, из года в год. Сегодня я очень умел в несмотрении».
– Добрый день, – на Мареке свитер под графитовым пиджаком, он выглядит как модель из каталога «Вулчанки» [122]. Пахнет так, словно выпил бутылку духов за тысячу злотых. Его толстые серебряные часы пускают зайчики по обшарпанным стенам. Он занимает стул рядом с Гжесем, но сперва отряхивает ладонью с сиденья невидимую пыль.
Я помню его по вечеринкам, на которые брала меня Юстина; по особого рода вечеринкам, на которых бывали только ее знакомые по работе и на которые мне не слишком-то хотелось ходить; бородатые и битые жизнью журналюги и публицисты напивались до положения риз вместе с невротическими драматургами, возбужденными леваками, общественными деятелями, кураторами выставок. Все это общество не слишком-то было в курсе насчет существования мира вне их самих и смертельно боялось всего, о чем читало в еженедельниках и на Фейсбуке. Все ходили в одни и те же лицеи, типа «Батория», и даже родители их ходили в те же самые лицеи, действовали в одной и той же оппозиции, а после восемьдесят девятого сорвали банк на различных ловких, невидимых в тогдашнем хаосе операциях, например, на передаче права собственности оппозиционным газетам. Большинство из них знали, кто я такой, но я уже давно не был тем, кого они знали. Я мало с ними говорил, а наблюдать за ними было для меня настоящей мукой. Если на вечеринки приходили какие-то дети, которых не было на кого оставить, большую часть времени я играл с ними на «Плейстейшн».