Пока он ведет – молчит. Ковыряет в носу, плющит пальцами то, что выковырял, сощелкивает на пол. Снова включает кассету. Музыка тихая и визгливая. У меня все так же все внутри свербит, вот только из жара я опрокинулся в холод, чувствую, как у меня стягивается кожа, как трескаются глаза, вот-вот начну щелкать зубами.
Он старается ехать помедленнее, но резко перебрасывает рычаг передач, словно тот ему сопротивляется. У него трясется нижняя челюсть.
Только когда останавливает машину, я замечаю, что мы вернулись в то самое место, откуда выехали, к тому же дому неподалеку от озера. Улица абсолютно пуста.
Гжесь разворачивается и тянется на заднее сиденье. Покопавшись, вынимает что-то из лежащего там мусора. Это автомобильная аптечка. Он кладет ее себе на колени. Делает глубокий вдох. На миг закрывает глаза, словно заснув, а потом вскидывает голову, будто его что-то разбудило, звук, которого я не слышу. Поворачивается ко мне.
– Ты мертв, Миколай, – говорит он. – И именно это мы должны исправить.
В его глазах что-то танцует, какое-то глупое упрямство, которое ранее спало.
– Я не мертв, что ты несешь?
– Мертв. Это тебя убило. Семнадцать лет назад. Признай. Ты все еще там лежишь. Под за`мком.
– Может и так, – я чувствую, как мое сердце вот-вот взорвется.
– Ты мертв, Миколай, это тебя убило, но ее убил не ты.
Провода в моем теле раскаляются докрасна. Из глаз текут слезы.
– Перестань, сука. Перестань так говорить, – говорю я.
– Это все равно бы случилось. Но то, что случилось, можно исправить.
– Как? Как, нахер? – говорю я и сжимаю зубы, все в моем теле готово вот-вот взорваться. Это отвратительная боль. Продолжается всего миг, но мне словно режет тело изнутри. Без анестезии.
Он отворачивается. Смотрит на улицу, в темноту. Кто-то там идет.
– А быстро управились, – говорит Гжесь.
Ярецкий медленно идет по тротуару, в куртке с капюшоном, и теперь прекрасно видно, что идет он криво, что каждый шаг для него – болезнен, особенно сейчас, когда он пытается не упасть на обледеневшей дороге. Гжесь открывает аптечку. Изучает ее содержимое, словно анализируя ситуацию, а потом снова закрывает.
– Подержи, – говорит он и дает ее мне в руки. Это обычная автомобильная аптечка, синяя, грязная, со слезающей наклейкой.
Прежде чем я успеваю его спросить, что он, нахер, делает, Ярецкий успевает поравняться с нашей машиной, а Гжесь опускает стекло и кричит:
– Эй!
Ярецкий останавливается. Едва не падает.
– Прошу прощения, – говорит Гжесь и выходит из машины.
– Да не за что, – отвечает Ярецкий, но отступает на шаг.