Ты начала требовать, тихонько, а нет ничего худшего, чем тихое требование, чтобы он встал, чтобы начал существовать в мире, чтобы был в нем вместе с тобой, ведь ты уже устала, уже устала следить за оплатой счетов, за деньгами, за содержимым холодильника, наличием бензина в баке, ты устала от непрестанной опеки над человеком, который непрерывно о чем-то забывал, чего-то не хотел, закрывался в себе, плакал без причины, без причины много часов – а то и несколько дней – молчал, кто без причины порой кривился от боли, ведь ты хотела, чтобы жизнь была проще, повторяла это себе вот уже некоторое время: отпуск закончился, теперь ты должен стать мужем и мужиком, и мужчиной, как и всякий другой мужик и муж, и мужчина, потому что ты уже должен им стать.
Миколай все это не заслужил.
Ты кричишь, и кричишь, и кричишь, и тебе кажется, что твои крики не молкнут, но повисают в смраде и в этой темноте и накладываются друг на друга.
– В этом нет смысла, – говорит голос.
– В этом нет смысла, – повторяет тихий голос, хриплый, вырывающийся из глотки, забитой всем страданием мира.
Миколай / Истина / Царство
– Подойди сюда! – кричит Гжесь.
Не хотеть чего-то – это тоже чего-то хотеть.
– Что ты, сука, наделал? – спрашиваю я тихо, но он, кажется, не слышит.
– Подойди сюда! – кричит Гжесь.
Машина все еще заведена. Достаточно пересесть, повернуть ключ. Больше ничего. Достаточно просто уехать. Это – первая мысль.
– Возьми аптечку. Быстро! – кричит Гжесь снова.
Я выхожу из машины. Смотрю налево. Потом смотрю направо и снова налево, как ребенок, что переходит улицу по пути в школу.
Ярецкий лежит, Гжесь рукой закрывает ему лицо, затыкает рот, прижимает к земле коленом.
– Что ты сделал? – спрашиваю я снова, громче.
– Давай, сука, – говорит он.
Выхватывает аптечку у меня из рук. Открывает. Вынимает ампулку, иглу, шприц.
– Держи его за морду. Ничего не говори.
– Что ты, сука, сделал? – спрашиваю я в третий раз, снова громко. – Гжесь, ты уже совсем рехнулся.
Потому что в голову мне сперва приходит, что случилось то, чего я всегда боялся.
– Это не ты ее убил, Миколай, – Гжесь глубже втискивает колено в тело Ярецкого.
Мы иной раз боимся, что некоторые люди могут кого-то убить. Я всегда боялся, что Гжесь кого-то убьет. Пожалуй, с того раза, когда он вгрызся Мацюсю в ногу.
– Это не ты ее убил, и не Гизмо ее убил, – говорит он.
Все горит, как в огне. Некоторое время кто-то стоит за нами на улице и кивает, а потом исчезает. Я машу рукой.
– Сука. Нет. Я ухожу, Гжесь. Это не мое дело. Я ухожу. Пока, – говорю я быстро и тихо.