Отец становится напротив ратуши, расставляет ноги. Сплетает руки на груди. Смотрит на ратушу. Глубоко дышит. Он самодостаточен. Прикрывает глаза.
Это длится несколько секунд, всего-то – сосчитать до трех, но на это короткое время отец становится выше и выше, шире и шире, пока, наконец, не заполняет все, целое небо, целый воздух.
Когда он открывает глаза, то смотрит на меня.
Люди переглядываются, встают, берут картонные тарелки, здороваются с отцом, подходят к Брачаку, который кладет им на тарелки то, что поджарил на решетке над бочкой, а отец все смотрит на меня.
– Ну, иди сюда, – говорит.
Я подхожу, и тогда он обнимает меня, кладет мне руку на волосы, вжимает в себя так сильно, словно хотел бы меня поглотить.
– Все будет хорошо, сынок.
– Что будет хорошо? – спрашиваю я, но не знаю, слышит ли он меня, слова вязнут в его куртке, их поглощает кожа, пахнущая морозом и смазкой.
– Ты смелый. Я знал, что ты будешь смелым, – говорит отец негромко, лишь я его и слышу. Его слова чуть скрежещут, словно камешки, что сыплются на клинок ножа.
Я смотрю ему в глаза. Они как маленькие, замерзшие озера. Отец улыбается, а когда он улыбается, то может показаться совершенно другим человеком, и это чуть пугает; будто в тюрьме его подменили. Бритая голова кажется под светом позолоченным камнем.
– Я люблю тебя, Миколай, – говорит он. Я молчу. Не знаю, что говорить. – Теперь все будет хорошо. Теперь мы все сделали, – говорит он.
– Все, – подтверждаю я.
– Ну, почти все. Ты и правда отважный, – добавляет он.
Что-то во мне ломается. Руки и ноги слабеют. Отец чувствует это, сжимает меня сильнее. Я стараюсь, чтобы ничто не потекло по щекам, ни единая слезинка. Может, она и течет, но сразу же замерзает. По крайней мере, я этого не чувствую.
Вот этого достаточно, чтобы выжить, причем выжить стоя, с ровным хребтом. Почувствовать облегчение, которое расцветает в теле, словно вдруг ожившее растение, и оплетает каждый внутренний орган. Я выдыхаю старый, ненужный воздух из напряженных до пределов легких.
– Жаль, что Юстины нету, все должно было случиться иначе, – говорит отец. – Но она вернется. Вот увидишь.
– Хорошо тебе говорить, – отвечаю я.
– Останешься с нами – и все будет хорошо, – отвечает отец. – Мы все исправим. Вот увидишь, сынок, вот увидишь, мы все исправим.
– Хватит обнимашек! – кричит Гжесь. – Пойдем, съешь что-нибудь.
– Я не могу такое есть, – отвечает отец, отворачиваясь в сторону бочки. – Я не могу этого есть, а не то у меня сосуды до конца забьются. Не могу, Гжесь.
– Да ладно, разок – можно, – отвечает Брачак и пододвигает ему тарелку. – Это из вепря. Сам его застрелил.