Замерев, я стою и считаю секунды. Раз – и сигнал от камеры полетел куда-то в приемный центр. Два – и он обрабатывается. Три – и кто-то или что-то, имеющее право принятия решений, отдает приказ обшмонать охреневшего крысюка. Четыре – и сигнал с приказом приходит к ближайшей машине. Вон он, КШР-400, в пятидесяти шагах от меня, стоит недвижным изваянием. Он трогается…
Нет. Не трогается. Я стою, секунды – медленно, невыносимо медленно! – текут мимо… а машина продолжает торчать на месте. Начинает вращаться и камера – объектив уезжает вправо, дежурно осматривая цех… и я осторожно перевожу дух. Прокатило. Меня вдруг разбирает смех – обоссаться от страха, тыря провода… Лис, ёп твою намотай, это будет серьезная пробоина в твоем авторитете. Номера вопросительно смотрят на меня, но я отмахиваюсь. Смех – это нервное. Но поссать и впрямь не помешает…
На сегодня с меня хватит. Смола дал задание – и провода на мне. Аптечки пусть потрошат Желтый с Паном. Я медленно, вразвалку, отползаю от платформы, нахожу взглядом главбугра и чуть заметно киваю. Он прикрывает глаза и отворачивается. Информацию принял. Армен как-то рассказывал нам с Васькой про шпионов, имеющих свой тайный язык – так вот уверен, что мы можем дать им немалую фору. Системы условных знаков у нас нет – разве что блатная феня, вряд ли известная машинам, – но мы чуем друг друга как однояйцевые братья-близнецы.
Моча продолжает давить на клапан, и я устремляюсь к ближайшему капо.
– Слышь, начальник… Поссать бы...
– В штаны… – бурчит черная тварь – но милостливо разрешает покинуть работы. – Шустрее. Обед уже несут.
Я киваю. Обед – очередное говно, дрянь, завернутая в гадость и политая мерзостью. Но желудок уже сосет, требуя положенное.
Туалет в обязательном порядке есть в каждом цеху. Здесь грязно, ржаво и сыро, резко воняет мочой, бегают стада мокриц, а с потолка свешивается здоровенный паук – но нам ли обращать внимание на эти мелочи?.. Я делаю свои дела, попутно проверяю надежность намотки – и возвращаюсь в цех. И здесь встаю как вкопанный…
В цеху изменения. Они не касаются нашего отряда – но и номера, и бугры, и капо сейчас смотрят в дальний конец цеха, на ворота, отсекающие Док от Джунглей. Створки уже смыкаются, впустив внутрь гостей – и я чувствую, как помимо воли зубы мои начинают скрипеть от бешенства.
Первой идет боевая ППК. Она изрядно порвана – отлично видно заклинивший первый и второй суставы задней левой лапы, – и машина просто волочит ее за собой. Часть навесного оборудования сбита, визоры и оптика в сетке трещин, в правом щите – множество пробоин самого разного размера. Замыкая, в походном порядке тянутся зомбари – от обычного их каменно-надменного вида нет и следа, они жутко устали, многие перемотаны кровавыми тряпками, часть без шлемов и брони. Их куда больше обычного – я знаю, что стандартно платформу сопровождает отряд из десяти единиц – и я вдруг понимаю, что это наверняка остатки сводного отряда. А посередке следует транспортная платформа – и на ней, кучкой, держась друг за друга, сидят десятка полтора детей самых разных возрастов. Они жмурятся от яркого света прожекторов, они вертят головенками, испуганно глядя по сторонам, мордочки их изгвазданы грязными разводами… и именно это зрелище, эти дети, заставляют мои челюсти сжиматься до зубовного скрежета, а кулаки до боли в ногтях. Суки. Суки рваные, твари поганые, грязное вонючее шакалье… Кому я адресую свои проклятия? Я не знаю. Но ответственные за эту мерзость обязательно должны понести наказание. Самое страшное наказание, какое только возможно…