Окончив работу, мы насобирали хворосту и разожгли костер. Савсан присела на корточки и протянула к огню посиневшие руки. Пламя освещало ее заметно осунувшееся лицо.
— Савсан не хочет умирать, Савсан хочет жить, — вдруг сказала она и посмотрела на меня.
— Умирать? Что ты, Савсан! — возразил я.
— Все здесь будут умирать, — убежденно сказала она. — Думаешь, я не знаю? Ты это тоже знаешь, а молчишь. Смотри, какая зима! Сколько голодных людей! Как их прокормишь? Ну, месяц, а дальше? С Хорога хлеба не привезут. Дороги закрыты.
— Перебьемся как-нибудь. Неправда, вытерпим, выстоим, мы молодые! — возразил я. — И хлеб из Хорога привезут.
Девушка внимательно посмотрела на меня и ничего не сказала.
Вскоре рыбу в озере всю перебили, в реке тоже. Охотники приносили все меньше и меньше мяса. Наступило самое трудное время. Было установлено такое неписаное правило: утром красноармейцы с заставы и комсомольцы кишлака обходили все кибитки и помогали тем, кто был очень плох. Кишлачный Совет, где размещалась комсомольская ячейка, был вроде штаба, в котором распределялись все добываемые продукты, устанавливалось дежурство комсомольцев. Здесь круглые сутки шла борьба за жизнь людей. Душою этой борьбы был Вахид. Он поднимал на ноги весь кишлак. И каждому находил работу. Нет рыбы в озере, есть в реке; нет в одном месте, есть в другом. Надо действовать, а не опускать руки!
— Почему на охоту ходят двое? — кипятился он в правлении. — Я бы послал десять, двадцать человек. Нельзя нам надеяться только на заставу.
Как-то я пришел на дежурство в шесть часов утра. На снегу около порога кибитки, где помещалось правление, Назаршо снимал шкуру с архара, которого принесли охотники. Я знал, что эту тушку он отнесет на склад, где находилось еще тушек семь — запас мяса для больных. Было еще темно. В штабе горела керосиновая лампа. Несколько колхозников толпилось около Вахида. Он на безмене развешивал муку. Это был паек для охотников и рыболовов.
Когда мука была развешана и роздана, охотники отправились в горы, а рыболовы — на реку, мы с Вахидом пошли в школу.
В пристройке под навесом лежали парты, сложенные друг на друга. В бывшем классе на глиняном полу были разостланы одеяла и матрацы. На них в два ряда лежали больные — человек двадцать. Большинство из них не могло двигаться. Люди безразличными глазами смотрели на нас. За ними ухаживали Назик и новая учительница Иранак. Эти две женщины были для них врачами, медсестрами, сиделками и кухарками одновременно: они не отлучались из школы неделями.
— У них одна болезнь — плохое питание, — печально сказала Иранак. Она постарела, сникла, но все-таки старалась держаться молодцом.