— Как быть? — спросил Гаврила.
— Как, как… Идем к реке.
На берегу кипела жизнь — солнечный день выманил туда ребятишек, отважно шлепавших босиком по узкой полоске мелководья, и баб-мовниц с корзинами белья.
Чекмай разжился у толстой портомои ведром и вылил холодную воду на голову своей находке, при этом Гаврила держал Бусурмана в согбенном положении — чтобы его одежку не замочить.
Павлик заорал благим матом, но в голове у него явственно просветлело.
Он сорвал в себя рубаху вместе с берендейкой, яростно растер голову и шею, мгновение подумал — и швырнул рубаху в реку. Тут же задравшая подол и забежавшая по колено в воду баба подхватила ее, вытащила и пошлепала прочь от безумца.
— Не отдаст, зубами вцепится, а не отдаст, — заметил Гаврила.
— Ну и леший с ней, — сказал Павлик. — Не буду бегать за всякой дурой!
И лихо подбоченился.
— Ежели вся наша добыча будет такова… — Чекмай не завершил мысль, но Гаврила его понял.
— Дядька Чекмай, он так — не от хорошей жизни.
— Дурак нам не надобен.
Думая, какое тут можно принять решение, Чекмай глядел на реку. По реке тащилась большая плоскодонка, груженая белым камнем так, что вода достигала самого края бортов; камень везли для строительства богатой усадьбы. Это был последний за весну груз такого рода — местные крестьяне трудились в штольнях зимой, до начала полевых работ, и все, что было выработано, уже попало в руки каменщикам, строящим новую Москву.
Павлик Бусурман вздыхал, охал и мотал головой — да так, что водяная россыпь летела во все стороны, а вороные кудри становились дыбом и трепыхались.
— Опамятовался? — спросил Чекмай.
— Нет. Башка совсем дурная.
— Хорошо хоть, не врешь, — сказал ему Гаврила. — Что стряслось-то?
— Я его порешу.
— Кого, свет?
— Бакалду.
— А Бакалда кто таков?
Павлик только рукой махнул.
— Дядька Чекмай, негоже ему тут телешом стоять, — сказал тогда Гаврила.
— Я ему не мамка, чтобы ручки в рукавчики вдевать. Да и ты тоже. Кто кашу заварил — тот пусть и расхлебывает.
— Я его к дядьке Митрию отведу. Замерзнет на ветру — привяжется к нему гнилая горячка.
— Дядька Митрий, как придет домой, его тут же усадит в шахматы играть.
— Шахматы? — спросил Бусурман. — Это мы можем!
— Ну, веди, — вздохнув, позволил Чекмай. Ему было жаль красивого молодца, но он знал особую способность пьющих людей садиться на шею тем, кто их жалеет. А Митя был из жалостливых. Однако дом ведет Настасья — этой на шею не сядешь и ножки не свесишь!
Настасья, овдовев и будучи долгое время под строгой опекой свекра, почти отучилась что-то для себя решать и действовать. Замужество ее преобразило — она вдруг поняла, что Митя станет приносить и отдавать жалованье, тратить же по своему усмотрению — она! Оказалось, для женщины это много значит. Княгиня Пожарская, сладившая этот брак, примерно так себе и представляла семейную жизнь чудака, заядлого игрока в шахматы и способного резчика по дереву Мити, плохого она бы другу Чекмая не сотворила.