Разговор с Чекмаем был краток. Павлик понял, что этот человек при князе — не из последних. Когда для испытания Чекмай велел сыскать Мамлея Ластуху, Павлик сперва подумал — это чтобы от непрошеного помощника отделаться. Но он был упрям. К тому же, ему доводилось участвовать в засадах и выемках Земского приказа, кое-что он в розыске уже смыслил.
Имечко «Мамлей» явно было татарское. Татар на Москве множество — пойди в Замоскворечье, и поблизости от Крымского двора, в Татарской слободе, найдешь любых, и крымских, и казанских, и ногайцев, которые тоже вроде бы родня татарам. Мало ли, что человек с лица не похож на татарина? Вон крымский на того, чей дед прибежал на Москву после разорения Казани, тоже не больно похож… А сам себя в татарах числит и даже с гордостью говорит: мин татарча!
Но идти туда полуголым, пожалуй, не стоило. Павлик направился домой, в стрелецкую слободу у Тверской дороги — он снимал угол в горнице у почтенного пожилого семейства, другой угол снял пономарь Никодимка, из поповичей, служивший в храме святого Димитрия Солунского. Там он, перепугав хозяев, решивших, будто его среди бела дня ограбили, достал из сундука чистую рубаху, достал зипун и оделся, как подобает.
Хозяйка, заботливая старушка, пригласила его к столу. И там Павлик начал свой розыск: спросил хозяина, как бы поскорее найти в Москве человека со странным прозванием Мамлей Ластуха.
— Ластуха? — переспросил озадаченный хозяин. — А это, поди, надобно спрашивать у купцов, что зерном торгуют. Они везут зерно водой и в Москву, и в Холмогоры, где сдают заморским купцам. Они ластами зерно мерят.
— А сколько это? — спросил Павлик.
— Да пудов сто двадцать будет.
— За что ж человека могли так прозвать?
Стали судить да рядить. Сошлись на том, что Ластуха — непременно силач, который сто двадцать пудов вряд ли поднимет, а шестипудовый мешок запросто на судно по сходням взнесет.
На кой Чекмаю понадобился силач, когда на княжьем дворе среди строителей хватает мощных молодцов, Бусурман понять не мог. И спросил про Мамлея.
— Имя точно татарское. Знавал я одного Мамлея, — сказал хозяин, — так он имечком гордился, сказывал, означает «самый пригожий».
Павлик задумался — на кой Чекмаю пригожий татарин? В силаче хоть есть какой-то смысл.
— А как сыскать твоего Мамлея? — на всякий случай спросил он.
— До Смуты он на Торгу москательным товаром торговал. А теперь — Бог его душу ведает. Даже не знаю, жив ли.
Для начала и такое сойдет, — подумал Бусурман.
Он был человеком своеобразным: сперва натворит бед, свернет кому-либо нос на сторону из-за сущего пустяка, а потом очень изобретательно из неприятностей выкарабкивается. Так было до сей поры — пока князьям Черкасским его подвиги не осточертели. И ведь не дурак был этот Павлик, все понимал, а как кровушка вскипит — так рассудок и прячется в какой-то закоулок души, сидит там безмолвно, а вылезает, когда дело сделано, враг весь в кровавых соплях или же орет благим матом, потому что ловкой ухваткой рука из плеча вывернута. Уже старый Юмшан Мордаш, учивший его охотницкому бою, не раз ему за такую горячность выговаривал. Но Бусурману отчего-то казалось, что всегда ему любые проказы сойдут с рук. Оказалось — не всегда…