«Ты помнишь Замятина? — говорил в своих „Письмах о современной литературе“ В. Правдухин. — Помнишь его бесподобное „Уездное“, этот поразивший нас тип Барыбы, в котором мы увидели, как наша провинция, наш дореформенный быт уродовал, коверкал, уничтожал человека, делая его омерзительным паразитом жизни?.. В Замятине мы с тобой мечтали увидеть нового, освеженного грядущим Достоевского (или Гоголя), несущего жизни здоровое социально-художественное дуновение своим писательством. Ты помнишь его повесть „Островитяне“, где он „припечатал“ неискоренимое англо-саксонское мещанство и самодовольство?
Пришла революция. И что же? Этот Замятин „озлился“… И сам из такого блестящего художника — нелицеприятного и беспощадного — готов встать на путь обывателя, брюзжащего на революцию. Правда, талант — огромный талант! — спасает его пока что, но все же в последних его произведениях он не стал шире, а, наоборот, сузился; внутреннего роста не дал»[14].
Что же служило материалом для такой критики?
Главным произведением Замятина этих первых послереволюционных лет был, бесспорно, фантастический роман «Мы», воспринятый современниками как злая карикатура на социалистическое, коммунистическое общество будущего. Теперь, когда ушла в небытие «злоба дня», за гребнем пережитого нашим обществом можно, кажется, уже объективнее подойти к его оценке.
«Мы» — краткий художественный конспект возможного отдаленного будущего, уготованного человечеству, смелая антиутопия, роман-предупреждение. Но в то же время — и сегодня это очевидно — вещь остросовременная, которая самым радикальным способом «работает» в наши дни на перестройку. Написанный в 1920 году, в голодном, неотапливаемом Петрограде, в обстановке военного коммунизма с его вынужденной (а часто и неоправданной) жестокостью, насилием, попранием личности, в атмосфере распространенного убеждения о возможности скорого скачка прямо в коммунизм, роман погружает нас в то будущее общество, где решены все материальные запросы людские и где удалось выработать всеобщее, математически выверенное счастье путем упразднения свободы, самой человеческой индивидуальности, права на самостоятельность воли и мысли.
«Как всегда, Музыкальный Завод всеми своими трубами пел Марш Единого Государства. Мерными рядами, по четыре, восторженно отбивая такт, шли нумера — сотни, тысячи нумеров, в голубоватых юнифах, с золотыми бляхами на груди — государственный нумер каждого и каждой. И я — мы, четверо, — одна из бесчисленных волн в этом могучем потоке. Слева от меня О-90 (если бы это писал один из моих волосатых предков лет тысячу назад, — он, вероятно, назвал бы ее этим смешным словом „моя“); справа — два каких-то незнакомых нумера, женский и мужской.