Блаженно-синее небо, крошечные детские солнца в каждой из блях, не омраченные безумием мыслей лица…»
Это общество прозрачных стен и проинтегрированной жизни всех и каждого, розовых талонов на любовь (по записи на любого нумера, с правом опустить в комнате шторки), одинаковой нефтяной пищи, строжайшей, неукоснительной дисциплины, механической музыки и поэзии, имеющей одно предназначение — воспевать мудрость верховного правителя, Благодетеля. Счастье достигнуто — воздвигнут совершеннейший из муравейников. И вот уже строится космическая сверхмашина — Интеграл, долженствующая распространить это безусловное, принудительное счастье на всю Вселенную…
Читая роман, прослеживаешь и замятинские литературные истоки, его, так сказать, генетический код. В даровании писателя стебель, уходящий корнями, прочными и почвенными в глубь России, родной Лебедяни, уникально соединился, сросся с богатейшим европейским привоем. Гоголь, Лесков, Тургенев, конечно, Достоевский и тут же — Свифт, Уэллс, Анатоль Франс. Отсюда и два русла творчества. Густое, самоцветное по слогу, сказу и гротескное изображение старой России («Уездное», «Алатырь», «На куличках»), впрочем, в иных случаях и неподдельно-поэтическое, со словом, крепким и хрустким, словно тамбовская антоновка (так написан, например, волшебный рассказ 1923 года «Русь», на который Замятина вдохновили рисунки Кустодиева). И сатирические, памфлетные картины «каменной, асфальтовой, железной, бензинной, механической страны» — буржуазного Запада, Англии начала нынешнего столетия («Островитяне», «Ловец человеков»).
В романе «Мы» оба эти русла соединились, высвечивая неожиданное, непрошенное будущее.
Роман вырос из отрицания Замятиным глобального мещанства, застоя, косности, приобретающих тоталитарный характер в условиях технократического, как сказали бы мы теперь, компьютерного общества. Характерен в этом смысле упрек, брошенный Замятину, его творчеству в целом со стороны рапповской критики: «Восставая против „островитян“, „уездного“, косности мещанства вообще, Замятин восстает лишь против одной, наиболее заметной и наиболее ненавистной самому автору части буржуазного быта. Именно: Замятин восстает против механической размеренности жизни, против штампа, когда люди, как муравьи, одинаковы»[15]. Но не это ли самое составляет сущность и пафос романа «Мы»?
Это памятка о возможных последствиях бездумного технического прогресса, превращающего в итоге людей в пронумерованных муравьев, это предупреждение о том, куда может привести наука, оторвавшаяся от нравственного и духовного начала в условиях всемирного «сверхгосударства» и торжества технократов. Об этом же говорил, разбирая «Мы», А. Воронский: «Замятин написал памфлет, относящийся не к коммунизму, а к государственному, бисмарковскому, реакционному рихтеровскому социализму. Недаром он перелицевал своих „Островитян“ и перенес оттуда в роман главнейшие черты Лондона и Джесмонда и не только это, но и фабулу»