От «классиков» Охлопков плавно перешел к драматургу А. Спешневу, состряпавшему пьесу по своему киносценарию «День остановить нельзя». Хоть на сей раз я играл французского летчика Жака Ру – так, кажется, меня звали – и был на всех репетициях, убей меня бог, если я и тут в состоянии пересказать содержание. Единственное, что вспоминаю отчетливо, это оформление и финал спектакля с поклонами, который очень долго репетировал Николай Павлович. По-моему, больше, чем весь спектакль.
Приглянулась ему эта пьеса своим эпическим размахом: она состояла из не связанных друг с другом эпизодов, происходивших в самых разных частях земного шара. Главная наша задача состояла в том, чтобы запомнить, какой эпизод каким сменяется. Эпизоды были пронумерованы, но мы, как ни старались, все время опаздывали на выход. И случилось так, что во время прогона я, в арестантской форме узника, возник уже в другую эпоху в советской семье, мирно беседующей в московской квартире: выходы на сцену шли в темноте, а я спутал номер эпизода. В зале, не сдержавшись, заржали. Охлопков устроил мне такой разнос, что я и сегодня чувствую холод в нижней части живота, лишь вспомню об этом. Правда, после того как в «Японию» или в «США» влез уже кто-то из русских в соответствующей одежде, Охлопков прикрепил к спектаклю еще трех помрежей, которые должны были стоять за кулисами и просеивать выходящих. Над сценой в натуральную величину висел металлический спутник. Антенны спутника, продолженные вниз до зеркала сцены, разбивали сценическое пространство на три участка – там размещались разные «страны». Иногда действие шло сразу на трех площадках. Эта полифония спектакля Охлопкова, пусть неудачного, была взята на вооружение следующим поколением режиссеров, например Ефремовым, и стала его любимым приемом, который он часто использовал. Уверен, что ни Ефремов, ни, скажем, Ю.П. Любимов того спектакля не видели, однако сути дела это не меняет – «велосипед», как говорится, был изобретен Охлопковым, хотя управлялся он как бы пьяным водителем, у которого с руля свисает авоська с бутылками. А рядом несется поток автомашин! Вот-вот произойдет катастрофа. Она и произошла.
На одном из премьерных спектаклей на галерке начался шум… Вообще во время этого маловразумительного зрелища публика скучала, скрипела стульями и спала. Но тут шум был действительно непристойный. Действие как раз шло в трех отсеках одновременно: я сидел во французской тюрьме в одном отсеке, в другом играли «штатники», в центральном действовали наши, Женя Козырева и Е.В. Самойлов. Мы слышали шум, но продолжали, как говорится, жить в образах. Самойлов пару раз делал выразительные паузы и неодобрительно поглядывал на галерку. Шум продолжался. Наконец Самойлов не выдержал, «вышел из образа», обернулся к залу и обратился к сидящим на ярусе своим хорошо поставленным голосом.