– Ну, Олежка, ты молодец! – закричал Луспекаев. – Вот что значит режиссер! Несколько слов, и все ясно. А, Саша! – это к Гутковичу. – Он интеллигент, а я начальственное быдло! Точно! Пойдем обедать, Олежка.
Он и в отсутствие Ефремова не переставал восхищаться им:
– Нет, нет, Михаил, ты за Ефремова держись, он режиссер. Несколько слов – и все о’кей!
– А ты, Паша, что для себя решил, как ты к Адаму относишься? – спросил я.
– А что я? Все ясно. Пусть он считает, что я быдло. Пусть. А он кто? Интеллигент в маминой кофте. Правды жизни не хочет знать. Добро, добро, – заговорил Луспекаев текстом роли, – а добро в белых перчатках не делают, чтобы руки не замарать. И я это ему докажу. И клинику он на себя возьмет. Не устоит. Ну да, я сановник, а он интеллигент в маминой кофте, – повторил он понравившееся ему определение Адама Стэнтона. – Ох, Михаил, я предчувствую: интересная будет сцена. Скорей бы…
Это было 15 апреля.
Шестнадцатое пришлось на воскресенье. А в понедельник снималась сцена Ефремова, Аллы Демидовой и моя. Я должен был приехать на студию к трем часам дня. В час раздался телефонный звонок. Звонил Луспекаев:
– Миш, это я.
– Привет, Паша, как ты?
– Да вот сижу в гостинице «Минск», в номере модерн. Мне в «Пекине» больше нравилось, просторней. А здесь, как ни повернусь, обо что-нибудь задеваю. Ну да черт с ним! Главное, скучно без работы. Вообще я вашу Москву не люблю. В Ленинграде лучше. Я хоть теперь пешком не гуляю, трудно, да и приятнее на машине: хоть из окна, а все-таки вид… Нет, когда снимаешься, все равно, а вот когда не хрен делать, скучно…
– Ты вчера где был? Я тебе целый день звонил.
– А, приятелей из Еревана встретил… Потом расскажу. Скучно в номере сидеть, – говорил он как-то странно, сбивчиво. – Сейчас Танюшке Лавровой позвоню, попрошу кефиру принести. Жаль, ты занят. У тебя какая сцена? С Олегом? Ну ладно. А завтра мой черед.
– Паша, ты как себя чувствуешь?
– Нормально… Ну ладно, работай.
Это было последнее, что я от него услышал: «Работай». Был час дня. Когда в три я спускался в съемочный павильон, у раздевалки столкнулся с бледным Володей Орловым, вторым режиссером картины. Не попадая в рукав пальто, он выкрикнул:
– Паша умер!
– Какой Паша? – не понял я.
– Паша! Паша Луспекаев!..
Хотя с тех пор прошло много лет, мне трудно и страшно вспомнить подробности, сопутствовавшие мгновенной смерти, произошедшей от разрыва сердечной аорты. Хотелось бы забыть глупые обстоятельства формальных трудностей, связанных с похоронами Луспекаева. Приближался праздник 100-летия со дня рождения В.И. Ленина, и все было проблемой: отправить тело в Ленинград, организовать траурный митинг в театре и даже достать гроб по размеру луспекаевского тела. Когда мы с директором картины мотались по Москве в поисках большого гроба, у меня в висках дятлом стучала фраза Зощенко: «Граждане, запасайтесь гробами…»