Должен признаться, что, когда Эфрос только начал распределять роли, я совершенно не представлял, как можно сегодня ставить эту пьесу, как она может прозвучать, хотя сам же и навел его на мысль о Гоголе. В то лето мы одновременно оказались на отдыхе в Пярну, много разговаривали на театральные и, разумеется, общественные темы, и я однажды обмолвился, что для выражения абсурдности окружающей нас действительности впору обратиться именно к Гоголю.
Работа над «Женитьбой» была увлекательной, Эфрос и тут остался верен себе, и тут он обратился к изначальному смыслу, призывал нас: «Вскройте человеческое нутро ваших персонажей, найдите в них то, что роднит их с Акакием Акакиевичем. И вообще, когда ставишь “Женитьбу”, надо ставить всего Гоголя». Это вообще была одна из главных его идей. Когда ставишь «Дон-Жуана» – надо ставить всего Мольера, знать всего Мольера, иметь общее ощущение автора и т. д. Эта идея, почерпнутая им из творческого наследия Вс. Э. Мейерхольда, представляется мне чрезвычайно плодотворной.
Эфрос рассматривал структуру образа Кочкарева и кочкаревщины вообще в рамках всей пьесы Гоголя, где все было подчинено одной идее – поиску выхода из скверны. Кочкарев пытается хоть как-то заполнить пустоту своей жизни. Этот человек полон энергии, но он не знает, куда ее девать, на что направить. Вновь возникла тема Дон-Жуана, только по-русски. Но если Дон-Жуан – философ, богоборец, то Кочкарев – фигура неизмеримо более мелкая. Он хотел бы быть чертом, но это был бы какой-то заштатный, облезлый чертушка. И вот этот провинциальный запечный домовой, который действует, действует, действует – ведь ему надо куда-то девать свою энергию, – вдруг резко останавливается, натолкнувшись на мысль: «А на кой черт мне это все надо?» Мне кажется, что эта «вечная» мысль сродни донжуановской, только с поправкой на жанр абсурдной комедии, грустной комедии, очень русской, даже провинциальной, хотя ее действие происходит в Петербурге. Эфрос говорил нам, что все персонажи «Женитьбы» – люди не очень крупного масштаба. Все они, и Кочкарев в том числе, жалки и по-своему смешны.
У Гоголя в ремарке написано, что Кочкарев вбегает. Всегда его так и играли, как «моторного» человека: вбегает и быстро начинает говорить. Но в первом акте у Кочкарева два противоположных состояния души, и стало быть, психофизики и темперамента. И Эфрос замечательно придумал: Кочкарев появляется страшно медленно, с тоскливым от безделья взглядом, ему скучно жить, все надоело, женился неудачно, детей много, Петербург скучен, девать себя некуда. Первые фразы он говорит лениво, с большими паузами, заторможенно, не заметив, случайно разбивает зеркало. Подколесин начинает жалобно скулить, зачем, мол, зеркало разбил, а Кочкарев, вдруг оценив ситуацию, вникнув в замыслы Подколесина, постепенно оживляется и, почувствовав, что ему есть чем поживиться, набирает темп – «раскручивается», «заводится». Он и сам искренне поверил в то, какое счастье – женитьба и как она необходима Подколесину.