Самым драгоценным в роли были небольшие остановки, когда Кочкарев на мгновение оглядывался сам на себя и сам же себе удивлялся. А финал первого акта был предельно темпераментным. Эфрос даже попросил станцевать «что-нибудь эдакое», выдать какое-нибудь антраша, довести до апогея эту сцену и на словах моего героя: «Этого только мне и нужно было, только этого мне и нужно было!» – устроить целый танец с присвистыванием, с приплясыванием: «Я добился, я Наполеон, я Мефистофель, я всех победил…» Потом вдруг – невероятная пауза, остановка и – прямо в зал тихо и с недоумением: «Только этого мне и нужно было?..» И с тоской в глазах, в изначальном вялом ритме уйти со сцены. Так замечательно придумал Эфрос построение роли, ее рисунок. Мне оставалось его освоить и сделать своим.
Эфрос считал (с чем я далеко не всегда был согласен, и мы много спорили), что в работе над образом актер должен идти только от себя, что образ рождается «из себя». Он полагал, что характерность – это прошлое театра, что зерно роли надо взращивать исключительно из себя. В этом смысле он был большим роялистом, чем сам король, я имею в виду К.С. Станиславского, который любил характерность, и уж совсем отвергал путь Михаила Чехова, который, как известно, шел от внешнего к внутреннему.
Когда я репетировал роль Кочуева в комедии А.Н. Островского «Не от мира сего», Анатолий Васильевич, уже интересуясь мной как своим потенциальным актером, приходил на репетиции, которые вел Дунаев. А я там шел исключительно путем характерности, понимая, что «от себя» сыграть Кочуева нельзя. Я придумал своему герою манеру речи, пластику. Эфрос недоумевал:
– Почему ты так увлекаешься внешними вещами? Ты играй от себя логику Кочуева, получится образ.
А я полагал, что можно и от внешнего прийти к оправданию и к существованию и в зерне, и в характерности этой роли. Это не было нашим взаимным недопониманием, скорее полемикой, отстаиванием своей рабочей методологии. Забегая вперед, скажу, что потому-то я и не сыграл предложенную им мне роль Отелло. Я не считал, что Отелло – мое прямое дело. Скорее мне ближе Кассио (если бы я был помоложе) или Яго (уже обещанный Дурову). Мы много спорили. Я обращал внимание Эфроса на то, как использует характерность в роли Отелло Лоренс Оливье, добиваясь выдающегося результата, но тщетно. На том и разошлись.
Зная, как Эфрос не любит характерность, я иногда хитрил, незаметно для режиссера вводил все-таки некоторые облегчающие мне работу приспособления. Я понимал, к примеру, что во мне, как и во всяком человеке, есть что-то от Кочкарева, однако я не совсем Кочкарев. Мне хотелось добавить что-то совсем не мое: должен же Кочкарев чем-то отличаться, например, от Дон-Жуана. Пластика, речь – это само собой, но мне казалось, что я должен помочь себе какой-то деталью, характерностью. Я убежден, что это помогает. В этом смысле для меня очень авторитетны Михаил Александрович Чехов и Федор Иванович Шаляпин. Как они умели использовать внешние средства! И вот я тихо, незаметно выдавал некоторые внешние приспособления, без которых не мог бы играть эту роль. Скажем, Кочкареву я добавил шарнирную походку, жокейскую кепочку, которую он надвигает то так, то этак, а позже, репетируя Ракитина в «Месяце в деревне», обязательно надевал парик. Хотя как раз эту роль я играл максимально от себя, но все же понимал, что Ракитин не может быть лысым.