– Хорошо… – говорит он.
– А как ваша жизнь? Как Вика Некрасов? Вообще расскажите, как вы тут все живете, а то в Париже Некрасов из меня все выудил, а я толком ничего не узнал…
– Кто конкретно тебя интересует?
– Ну, Вика Некрасов. Как он себя чувствует? Пьет?
– И пьет и не пьет…
– Пишет?
– Пишет. Эссе. Записки в своем стиле.
– Бродский Иосиф?
– Он в Америке.
– Я знаю.
– У него две книги вышли: «Конец прекрасной эпохи» и «Часть речи».
– Знаю.
– Так ты все знаешь, – смеется он.
– Нет, не все. Что у вас?
– Ну, что у меня… Тоже книжка вышла. Англичане ее перевели, есть хорошие рецензии. Вот поэтому я в Англии.
– Это здорово, – говорю я.
– Здорово-то здорово, А знаешь, какой тираж?
– Откуда мне знать.
Он называет цифру, по тем временам для русского читателя мизерную.
– Ты помнишь, у меня вышла книга о русской поэзии тиражом сто тысяч, и через день ее с прилавков как корова языком слизала… Здесь, естественно, все иначе. Читают только в России. И духовность там, у нас.
– Может, и так. Но что читают? Вы обращали внимание на то, что читают в метро, в троллейбусах?..
– И это правда, но все равно читают. Нет, Миша, я не жалуюсь, жаловаться причин нет… Я преподаю, у меня дом, я много езжу по миру.
– Ну, и дочь Маша с вами, – добавил я.
– Да, да, все так, и это прекрасное чувство личной свободы: пиши, что хочешь, живи, как хочешь, но…
– Слушайте, у вас нет другого глобуса? – говорю я.
– Не понял?
– Есть такой анекдот. Вызывают одного еврея в органы и говорят: «Выкатывайтесь из страны на все четыре стороны. Вот вам глобус, выбирайте». Он его покрутил, покрутил, а потом грустно спрашивает: «Слушайте, у вас нет другого глобуса?»
Посмеялись, выпили.
– А что Эмма Коржавин? – интересуюсь я. – Успокоился там, в Америке? А то по Москве ходили слухи, что он от ностальгии чуть ли не корабли советские в порту встречает…
– Как будто успокоился. Книжку выпустил. Толстая книжка. Честная, но не получилась…
– Я читал.
– Все ты читал.
– Не все, далеко не все.
– А все читать и не надо. Много выходит барахла и здесь, в том числе на русском.
– Не без этого, – соглашаюсь. – А с кем вы здесь видитесь?
Эткинд задумывается:
– С друзьями, с ближайшими друзьями. Понимаешь, Миша, эта третья эмиграция, как и предыдущие, впрочем, живет сложно. Это, надеюсь, для тебя не секрет.
– Почему? Объясните мне, Ефим Григорьевич, отчего? Что вы не можете поделить? – допытываюсь я.
Он опять задумывается.
– Как бы тебе популярней, Миша… Понимаешь, в конечном счете все мы советские люди. И умрем советскими людьми. А ты знаешь, как спорит советский человек? Иначе, чем человек западной культуры. Те спорят как? Один, скажем, говорит: «Мне очень нравится эта бутылка русской водки: оригинальная форма, со вкусом сделанная этикетка, прозрачный цвет жидкости, и она очень хороша на вкус». Другой возражает: «Позвольте с вами не согласиться: форма бутылки несовременная, этикетка недостаточно броская, приятнее, когда спиртное имеет цвет, вкус у водки слишком резкий». Тогда первый говорит: «Как интересно! На один и тот же предмет можно, оказывается, посмотреть и так». А наша схема спора иная. Первый: «Замечательная бутылка, клевая наклейка, водка что надо, лучше не бывает». Второй: «Что хорошего в этой стекляшке, наклейка дрянь, водка говно!» Первый: «Это водка говно? Сам ты говно!» Вот так спорим мы, советские люди… Эта метода спора распространяется и на более важные вопросы, касающиеся, например, судеб России, эмиграции, литературы, того, каким должен быть эмигрантский журнал. И оттого мы все врозь… Ну, может, я несколько преувеличиваю. Но в принципе это так.