За те четыре с половиной года, что я жил там, я мог наблюдать жизнь моего друга Гриши, еще и еще раз имел случай и восхититься им актером, и восторгаться – его уникальной человеческой натурой. Он и в театре Евгения Арье, человека талантливого, но жесткого и не всегда справедливого (впрочем, может ли быть любой худрук в любой стране во всем справедливым?) – стал тем, чем он был в Москве в театре на Бронной Эфроса и Дунаева. Он стал живой душой театра «Гешер», его совестью и духовным эпицентром. Он, как и в Москве, прекрасно играл доверяемые ему роли, вначале на русском языке, затем на ненавистном ему иврите, который, как и я, мучительно учил в ульпане. «Эти идиоты-евреи, – кричал Гершель, – просто сумасшедшие. На кой хрен им их иврит, когда есть идиш. Ты, Миня, не спорь. Ты не знаешь идиш. Это язык нюансов, язык, на котором писали Шолом-Алейхем, Зингер и играли великие Соломон Михоэлс и Зускин, играли на этом языке даже Шекспира. И как играли! Язык музыкальный, мягкий язык. А этот гребаный иврит, как арабский. На нем только каркать и харкать, а не стихи читать!» – так сокрушался и гневался в отчаянии Гриня, когда театр «Гешер» вынужден был перейти с русского не ненавистную ему хибру – иврит. Я, не знающий идиш, безуспешно пытался доказать другу обратное. Возникала дико смешная ситуация: два русских актера, проработавшие всю жизнь в Москве, спорили за рюмкой водки о языках, в сущности, далеких от них обоих, чужих языках. И оба учили иврит, сидя за школьными партами в ульпане, один седой, другой седой и лысый. А на переменках курили в школьном дворе, давали автографы другим молодым школярам из Одессы, Запорожья и Тмутаракани.
Повторю: Григорий Моисеевич Лямпе был превосходным актером. И вот судьба: и здесь, в Израиле, в театре «Гешер», в театре Арье ему не суждено было выйти в первачи. Почему? А черт его знает! Главные роли играли другие: Леонид Каневский, какой-то актер из Риги, какой-то бывший эстрадник. Разумеется, Григорий Моисеевич в силу своего возраста не мог играть то, что играли молодые, талантливые – Наташа Войтулевич, Саша Демидов, Игорь Меркубанов, Женя Додин. Но роли людей пожилых-то – почему? А по кочану! На роду не было, видать, написано. Ведь Арье его любил, как когда-то Эфрос, но главных ролей не давал. И опять Лямпочке пришлось, подавив недоумение и обиду, смириться, прощать, терпеть. И как это ему удавалось – любить и своих товарищей, и режиссеров, и его величество, или ничтожество, театр? Видать, это у него в крови, семейное. Его очень старая к этому моменту мать, попав в больницу для престарелых, находясь на грани маразма, за месяц перед смертью, здесь, в больнице, читала, играла отрывки из своих когда-то сыгранных ролей на языке идиш. В больнице для престарелых она наконец вновь обрела своего зрителя. И, как в молодости, была счастлива счастьем актрисы. Гриша похоронил мать. Она немного не дожила до юбилейного вечера своего талантливого сына, когда театр «Гешер» устроил-таки Лямпе заслуженный бенефис. Театр был переполнен. И 65-летний бенефициант показал, на что он способен. В этот вечер Григорий Моисеевич играл на двух языках – иврит и идиш – роли, рассказывал по-русски, танцевал, пел под гитару Сергея Есенина, показал кусок из нашей «Безымянной звезды», фрагмент из «Визита дамы», играл рассказ Бабеля по-русски. Это был его пик, его триумф. Овации, цветы, поздравления, банкет с речами. Гершель был заслуженно счастлив. А вскоре произошло то, что произошло. Я не раз навещал моего друга в палате ракового корпуса. Один раз туда привел и Мюллера-Броневого, объяснив приехавшему в Тель-Авив на гастроли из Москвы Леониду Сергеевичу, что он увидит Гришу Лямпе в последний раз. Так оно и произошло. Говорят, что эта проклятая болезнь проистекает от нервов. Если это справедливо, то, зная Григория Моисеевича и по Москве, и по Тель-Авиву, дружа с ним, бесконечно уважая и любя его, наблюдая его, думая о нем, не солгу, если скажу, что поводов, а главное причин нервничать, переживать у Гриши было предостаточно, как в России, так и в Израиле. Всё, всё загонялось внутрь. Он, как истинный интеллигент, всё и всегда скрывал, улыбался, любил близких, друзей, любил театр и искусство больше, чем самого себя. Добрей человека в театре я не видывал и не увижу. Как мне кажется, эта доброта видна во всех его ролях, оставшихся на кинопленке. Она неподдельна. Ее не сыграешь. Спасибо тебе, друг! Так хочется сказать теперь: «Темно, включите Лямпочку!» Сказать-то можно, но лампочка перегорела.