Он просидел у нее весь день и назавтра опять пришел с утра. Обедать она отсылала его в гостиницу: она до сих пор жила уроками и достойным образом угостить его не могла. Он предложил ей денег, но она отказалась. В городе не было человека, который бы не был обязан ей грамотой.
Жизнь возвращала ему друга юности его – Аннет. Правда, ее он никогда не терял из виду, но в последнее время он все чаще писал ей – преимущественно шутливо; сквозь эту шутливость она угадывала все то, что он хотел сказать ей всерьез и не мог, и он был благодарен ей за ее понимание. Жизнь, отняв у него “лучшего друга”, может быть, хотела вознаградить его за эту потерю, но награды эти казались ему, при всей их прелести, слишком ничтожными. Надежды Филаретовны он все равно забыть не мог.
И опять, как бывало: “работать, работать”, звал он себя к настоящему и единственному делу. “Как сапожник шьет сапоги”, – так он делал “Щелкунчика” и так писал “Иоланту”. Для “Щелкунчика” Петипа разметил ему такты – оставалось только заполнить их:
Nr. 1. Musique douce. 64 mesures.
Nr. 2. Earbre s'éclaire. Musique petillante de 8 mes.
Nr. 3. L'entrée des enfants. Musique bruyante. 24 mes.
Nr. 4. Le moment d'étonnement et d'admiration. Un tremolo de quelques mes.
Nr. у Marche de 64 mesures.
Nr. 6. Entree des incroyables. 16 m. rococo.
Nr. 7. Galop.
Nr. 8. L'entrée de Drosselmeyer. Musique un peu ef-frayante et en même temps comique. Un mouvement large de 16 a 24 mes.[8]
Он прилежно заполнял их музыкой. Когда он кончил оба заказа, он заставил себя сделать облегченное переложение для фортепиано “Щелкунчика”, исправить клавираусцуг “Иоланты”, а заодно облегчить и другие переложения своих сочинений: их делали когда-то Танеев, Клиндворт, но все они были слишком трудны для Боба, и, заваленный корректурами, тупея над правкой их, он просидел несколько месяцев в Клину.
Во сне ему снились нотные знаки, роковым образом делавшие не то, что им следует делать. Так часто бывало и раньше: когда он писал “Спящую красавицу”, он видел себя каждую ночь танцором. Вставал он по-прежнему рано, и в жизни, наедине с самим собой, у него появилась какая-то спешка. Он всегда ходил скоро, ел скоро, темпы, дирижируя, брал скорее, чем следовало. Сейчас он спешил с работой, доводя себя до головных болей, до дрожи – все равно, была ли это инструментовка “Иоланты” или новая симфония, которую он задумал писать в зиму 1891–1892 годов.
Он писал ее без особого увлечения, торопливо и сумбурно, и, уже доканчивая наброски, увидел, что ничего нового, сильного, глубокого в ней не сказал. Он уничтожил ее, не проиграв никому: он помнил неудачу с балладой для оркестра, написанной год назад на пушкинского “Воеводу”.