Он бегал от Толстого, сказался больным в день семейной елки у Альбрехта; Николай Григорьевич, кажется, слегка разочаровался в нем за этот год – и слава Богу! Сестре и отцу он намекнул в письмах, что устал жить один и, наконец, признался в том же Кашкину: он так и сказал ему: “Я ищу пожилую женщину, не претендуя на пылкую страсть…” И Кашкину в ту минуту – он сам не понял, отчего, – вдруг, до слезного узла в горле, стало жаль Чайковского.
Пусть, пусть это наконец свершится! Так надо. Так делают все. Ну что ж, если немного нарушится эта рабочая тишина квартиры, где Алеша перетирает чайные стаканы, где, сочиняя, Чайковский громко поет, где блохастая бегает Бишка, где ночью не спится, и вот он встает и пишет – пусть все это кончится! Иногда “мороз по коже дерет” при одной мысли о “прекрасной незнакомке”, с ее шпильками, корсетами и, наверное, – громким голосом да любовью выезжать в свет. Ничего. “Образуется”. “Анна Каренина” печатается в “Русском вестнике”, и теперь это – модное слово. “Образуется”, хуже ведь не будет. Пусть только она не будет слишком молода и прекрасна, пусть только не будет слишком пылка… А главное – с ней рядом не так будет страшно: смотрите, скажут все, вот идет приличный человек, женатый человек, может быть, даже скажут – семейный человек, не бродяга какой-нибудь, не преступник, не больной – совершенно обыкновенный человек. Как все, да, да, как все!
И, может быть, когда-нибудь она спокойно и преданно взглянет на него, ничего от него не требуя, может быть, когда уж очень станет невмоготу – скажет ему что-нибудь или пожмет ему руку, как друг единственный и бескорыстный. Он больше не может так жить. Он плачет по десяти раз в день. Ему страшно, никто в мире не знает, как ему страшно…
Какую-то свою несовершенную любовную тревогу, обращенную ни к кому и сразу ко всем, когда-либо мелькавшим в его страстных помыслах, какой-то адский вихрь круживших его желаний он перенес в “Франческу”. Многие говорили, что ему лучше, нежели все иные чувства, удается в музыке любовь. Он и сам начинал это думать. Почему это было так? В романсах, в “Ромео” и вот теперь он с дикой силой изливал свое любовное отчаяние, он, никогда по-настоящему полно не любивший, никогда не знавший, что значит быть счастливым вдвоем. И люди, обыкновенные, довольные жизнью люди (и которыми, в свою очередь, была довольна жизнь) наслаждались романсами, “Ромео”, “Франческой”, в которых он, потрясенный не по-ихнему, отчаявшийся, отзывался как мог на то, что было в мире самого таинственного и прекрасного и чего он никогда не знал. Многие теперь наслаждались его музыкой, кое-кто из молодых, из консерваторских учеников, из юных певиц и пианисток, поклонялся ему; в январе месяце появилось одно имя, одна тень, обожествившая его.