— Прошу прощения, — сказала она, — но мне нужно это записать.
Какое-то время она писала, а потом подняла глаза и спросила:
— Можешь повторить вторую часть?
Я отметила, что блокнот, как и всё в ее внешности, выглядит очень аккуратно: страницы его исписаны ровными, прилежными строчками. Карандаш у нее был тоже серебряный, с выдвижным грифелем, который она с силой вкрутила обратно в корпус. Закончив, она сказала:
— Должна признать, меня поразил прием в Польше — правда, очень удивил. Судя по всему, польские женщины крайне политизированы. Моя аудитория на девяносто процентов состояла из женщин, и они очень активно высказывали свое мнение. Конечно, гречанки тоже активные…
— Но одеваются лучше, — закончил вернувшийся Панайотис. К моему удивлению, Ангелики отнеслась к этой реплике серьезно.
— Да, — сказала она, — греческим женщинам нравится выглядеть красиво. Но в Польше я ощутила, что в этом наш недостаток. Женщины там очень бледные и серьезные, у них широкие, плоские, холодные лица, хотя кожа обычно плохая — вероятно, из-за погоды и питания, и это ужасно. Зубы у них тоже оставляют желать лучшего, — добавила она, слегка скривившись. — Но я позавидовала их серьезности: они как будто не отвлекаются, никогда не отвлекались от жизненной реальности. Я много времени в Варшаве провела с одной журналисткой, — продолжала она, — примерно моего возраста, тоже матерью, и она была такая тонкая и плоская, что мне с трудом верилось, что она вообще женщина. У нее были длинные прямые волосы мышиного цвета, спускавшиеся по спине, а лицо белое и угловатое, как айсберг. Она носила широкие рабочие джинсы и огромные неуклюжие ботинки и была чиста, резка и красива, словно кусочек льда. Они с мужем строго чередовали свои обязанности каждые полгода: один работает, другой сидит с детьми. Иногда он проявлял недовольство, но до сих пор придерживался договоренности. Она с гордостью призналась мне, что, когда она уходит на работу, дети спят с ее фотографией под подушкой. Я засмеялась, — сказала Ангелики, — и ответила, что мой сын скорее умрет, чем его застукают с моей фотографией под подушкой. Ольга посмотрела на меня так, что я вдруг задумалась, не заразили ли мы даже детей цинизмом нашей гендерной политики.
В лице Ангелики была мягкость, почти туманность, которая красила ее, но в то же время придавала ей изможденный вид. Казалось, в этой мягкости всё что угодно может оставить след. У нее были мелкие, аккуратные, детские черты, но на лбу пролегли морщинки, как будто от тревоги, придав ей выражение нахмуренной невинности — словно недовольная чем-то хорошенькая девочка.