— Разговаривая с этой журналисткой по имени Ольга, как я уже сказала, — продолжала она, — я задумалась: а может, всё мое существование — даже мой феминизм — не более чем компромисс? Мне как будто во всем недостает серьезности. Даже к писательству я отношусь в некоторой степени как к хобби. Я задумалась, хватило бы мне смелости быть как она, жить жизнью, в которой так мало удовольствия, так мало красоты — а в Польше просто немыслимая концентрация уродства, — и поняла, что в таких обстоятельствах у меня вряд ли вообще оставались бы силы на неравнодушие. Поэтому меня так удивило, сколько женщин пришло на мои чтения, — словно моя книга имела чуть ли не большее значение для них, чем для меня!
К нашему столику подошел официант, чтобы принять заказ, и это заняло немало времени: Ангелики, похоже, взялась обсуждать с ним каждый пункт меню и, постепенно продвигаясь по списку, задавала множество вопросов, на которые официант отвечал сосредоточенно и иногда многословно, не выказывая никаких признаков нетерпения. Панайотис, сидевший рядом с ней, закатывал глаза и периодически выражал безмолвный протест, чем только затягивал процесс. Наконец они закончили, и официант тяжело и медленно двинулся прочь, но Ангелики снова подозвала его, негромко ойкнув и подняв палец, — вероятно, передумала. Врач прописал ей особую диету, сказала она, когда официант отошел во второй раз и скрылся за жалюзийными дверями из красного дерева в дальнем конце зала: после возвращения в Грецию из Берлина она стала плохо себя чувствовать. Ее вдруг парализовала невероятная апатия и — она не стесняется в этом признаться — уныние, в которых она видела следствие накопившегося физического и эмоционального истощения после многих лет жизни за рубежом. Несколько месяцев она провела в постели почти без сил; за это время обнаружилось, что ее муж и сын справляются без нее куда лучше, чем она могла предположить, и в результате, когда она встала на ноги и вернулась к обычной жизни, ее хлопоты по хозяйству значительно сократились. Муж и сын уже привыкли сами делать то, что раньше делала она, — а чего-то просто не делать — и выработали собственные привычки, многие из которых она не одобряла; но в этот момент она поняла, что у нее появился выбор и, если она хочет стать кем-то еще, это ее шанс. Для некоторых женщин, сказала она, это означало бы воплощение их худшего страха — оказаться ненужной, но на нее это оказало обратный эффект. Кроме того, благодаря болезни она смогла взглянуть на свою жизнь и людей в ней с большей объективностью. Она поняла, что не так привязана к ним, как думала, в особенности к сыну: с самого рождения он казался ей таким хрупким и уязвимым, что она тряслась над ним, не в силах оставить его одного — как она теперь понимает — буквально ни на минуту. Когда она выздоровела, сын если не стал для нее чужим, то уж точно между ними теперь не было этой болезненной связи. Она по-прежнему любила его, разумеется, но больше не видела в нем и его жизни нечто, что она должна довести до совершенства.