В последний вечер, когда мы сидели в этом ресторане, дочь напомнила мне, — сказал он, — о том, как мы в тот день пошли гулять. Она забыла и гостиницу, и ураган, и девочек-скаутов, но помнила, как мы ехали по дороге и, увидев указатель на ущелье Лусиос, решили в него спуститься. Я давно хотел посетить монастырь на краю того ущелья, так что мы оставили машину на обочине и все трое пошли пешком по тропе. Она помнила, что стояла солнечная погода, что мы спускались мимо отвесных водопадов и что по дороге она рвала дикие орхидеи, и помнила сам ютившийся на краю обрыва монастырь, где ее перед входом заставили надеть уродливую длинную юбку из старой шторы, которая вместе с другими юбками и шариками нафталина лежала в корзине у двери. Если в тот день меня что и травмировало, сказала она мне, так это та кошмарная вонючая юбка. Когда мы возвращались обратно, — продолжал Панайотис, — солнце палило вовсю, и укусы так невыносимо чесались, что мы втроем сбросили одежду и прыгнули в один из водоемов под водопадом, хотя тропа проходила совсем рядом и нас мог увидеть кто угодно. Вода была такая холодная, такая глубокая, освежающая и чистая — мы медленно кружились в ней, подставив лица солнцу, а тела наши покачивались под водой, словно три белых корня. Я до сих пор так и вижу эту картину, — сказал он. — Это были такие насыщенные моменты, что мы всегда в каком-то смысле будем жить в них, а другие совершенно забудем. Хотя никакой конкретной истории с ними не связано, кроме той, которую я вам только что рассказал. То время, что мы провели в озерце под водопадом, никуда не вписывается: оно не часть некой череды событий, оно существует само по себе, а в нашей прошлой семейной жизни ничего не было само по себе, всё к чему-то вело и вело, всё составляло часть истории о том, кто мы такие. После нашего с Кристой развода вещи перестали складываться в осмысленную последовательность, хотя я много лет пытался сделать вид, что это не так. И вот моя дочь уехала в Америку, — сказал он, — вслед за своим братом, как можно дальше от родителей. Конечно, мне грустно, но я всё равно думаю, что они поступили правильно.
— Панайотис! — воскликнула Ангелики. — Хочешь сказать, твои дети эмигрировали из-за развода родителей? Друг мой, боюсь, ты слишком высокого мнения о собственной значимости. Дети уезжают или остаются в зависимости от собственных амбиций: они живут своей жизнью. Мы убеждаем себя, что одно неверно сказанное слово травмирует их навеки, но это, конечно же, нелепость, да и в любом случае кто сказал, что их жизнь должна быть идеальной? Нас мучает собственное представление о совершенстве, и коренится оно в наших же желаниях. Моя мать, к примеру, считает, что быть единственным ребенком — это худшее, что может случиться с человеком. Она просто не может смириться с тем, что у моего сына не будет братьев и сестер, и, боюсь, у нее сложилось впечатление, будто это не мой выбор, а стечение обстоятельств, потому что я просто избегаю разговоров об этом. Она постоянно рассказывает мне, что такой-то и такой-то врач, по слухам, творит чудеса; на днях она прислала мне статью из газеты про гречанку, родившую в пятьдесят три года, и пожелала не отчаиваться. При этом для моего мужа нет ничего такого в том, что у нас не будет других детей, потому что он сам рос один. Ну а для меня второй ребенок — это просто катастрофа: я совсем увязну в материнстве, как это происходит со многими женщинами. Я задаюсь вопросом, почему моя мать хочет, чтоб я в нем увязла, когда у меня столько важной работы, когда это не в моих интересах и когда для меня это, как я уже сказала, равносильно катастрофе, и вот ответ: она желает этого не для меня, а для самой себя. Разумеется, она не хочет, чтоб я считала себя неудачницей, раз не родила шесть детей, но при этом своим поведением ровно так и заставляет меня себя чувствовать.