В самолете по дороге в Грецию у нее завязался разговор с соседом, сказала она, и этот разговор настроил ее на поиск решения своих проблем. Сосед был дипломатом, которого только что перевели в Афины, и благодаря своей профессии ему довелось пожить в самых разных частях света и выучить несколько языков. Он сказал, что вырос в Южной Америке, так что его родной язык — испанский; жена его, однако, француженка. Между собой он, его жена и трое их детей разговаривали на международном английском, но если дети после нескольких лет, проведенных в Канаде, начали говорить на американизированном английском, то сам он выучил язык за долгий период работы в Лондоне. Еще он свободно говорил на немецком, итальянском и мандаринском китайском, немного знал шведский, так как провел год в Стокгольме, понимал русский и вполне без усилий мог изъясняться на португальском.
Она боится летать, сказала она, поэтому изначально завела разговор, чтобы отвлечься. Но его рассказ о своей жизни и о языках, на которых он ее проживал, увлекал ее всё сильнее и сильнее, и она задавала ему один вопрос за другим, выведывая всё в самых подробных деталях. Она расспросила его про детство, родителей, образование, про карьерный рост, встречу с женой, их брак и семейную жизнь, про его впечатления от работы в разных точках мира, и чем дольше слушала его ответы, тем отчетливей чувствовала, как вырисовывается нечто фундаментальное, и не про него, но про нее. У нее сложилось впечатление, что он описывает своеобразную границу, которая становилась всё четче и четче, и он стоял по одну сторону от этой границы, а она, как стало очевидно, — по другую. Иными словами, он описывал то, чем она не была: всему, что он говорил про себя, она находила в себе отражение в негативе. И это антиописание — а иначе она не знает, как это назвать, — прояснило для нее некоторые вещи, вывернув их наизнанку: пока он говорил, она начала видеть себя как некий силуэт, контур, вокруг которого всё прорисовано в деталях, а сам силуэт остается пустым. И тем не менее этот силуэт — пускай неизвестно, чем он заполнен, — впервые после инцидента дал ей представление о том, кто она такая.
Она спросила, не против ли я, если она снимет сапоги: ей стало слишком жарко. Бархатную куртку она тоже сняла. В последние месяцы ей постоянно холодно, сказала она. Она сильно похудела; наверное, причина в этом. Тот мужчина, ее сосед по самолету, был очень маленький — можно даже сказать, миниатюрный. Из-за него она впервые за много лет почувствовала себя большой. Он был крошечный и опрятно одетый, с детскими ручками и ножками, и, сидя так близко к нему, она вдруг начала ощущать свое тело и то, как сильно оно изменилось. Она никогда не была особенно толстой, но после инцидента совсем осунулась и теперь толком не знает, какая она. А что она поняла, так это то, что ее изящный и невысокий сосед наверняка всю жизнь таким и был: рядом с ним она почувствовала эту разницу между ними. Для нее, женщины, аморфность — непостоянство формы — это реальность: муж в каком-то смысле был ее зеркалом, а сейчас ей не в чем видеть свое отражение. После инцидента она потеряла больше четверти своего веса — она помнит, как встретила знакомого на улице, и он посмотрел на нее и сказал: от тебя ничего не осталось. Какое-то время люди постоянно говорили ей такие вещи — что она тает, исчезает, что скоро ее не станет. Для большинства ее знакомых, людей за сорок, наступило время, когда они грузнели и оплывали, когда становилось непонятно, чего ждать дальше, и они запускали себя и толстели, устав от гонки: она видела, как они расслаблялись и устраивались в жизни поудобнее. Но для нее, когда она снова вернулась в мир, линии по-прежнему были четкими, ожидания — незамутненными: иногда ей казалось, будто она пришла на вечеринку, когда все остальные уже расходятся и вместе идут домой спать. Кстати говоря, спит она мало — хорошо, что я сегодня улетаю, потому что квартира маленькая, и она бы меня будила своим шастаньем в три часа ночи.