Когда тело было уложено в глубине небольшой каютки и прикрыто одеялом, монах распорядился разбудить кули и через Теодора приказал им готовиться к отъезду.
— У меня здоровые, крепкие бурлаки, — сказал он Дорогову. — Мы делали даже при этом течении почти 50 миль в сутки. Если я пообещаю им небольшую прибавку, они завтра к вечеру дотащат сампан до Гуй-Чжоу. Я похороню его в земле Тиан, как он хотел, и постараюсь передать его письма и вещи дяде.
— Вы знаете его дядю? — спросил Дорогов.
— Г-н Лю говорил о нем перед смертью, — ответил монах.
— Но кто же был он сам? — воскликнул Павел Александрович. — Может быть, вы знаете и это?
Монах покачал головой.
— Простите меня, я не буду говорить об этом. Я слышал его предсмертные слова и считаю себя не вправе нарушить его тайну. Это был твердый, цельный человек, благородный мечтатель, преданный своим высоким идеям, может, несбыточным, это не важно. Мне искренне, от души жаль, что он погиб так бессмысленно. Вот все, что я скажу вам о нем. Прибавить, пожалуй, я смог бы еще, что если у вас есть по отношению к нему какие-либо нехорошие подозрения — он их не заслужил.
Они постояли молча.
— Мсье Дорогов, — сказал монах, — в нашем распоряжении есть минут двадцать-тридцать, пока кули завтракают. Пройдемтесь по берегу, я хотел бы поговорить с вами.
Павел Александрович согласился.
— Терентий, — обратился он к безмолвно стоявшему Цзы Лин Таю, — идите в гостиницу и скажите, что до берега мы дошли благополучно. Я вернусь через полчаса.
Город начинал просыпаться. Узкая улица, еще полутемная, вымощенная крупными каменными плитами, извиваясь, поднималась от реки. Близость воды чувствовалась повсюду. Водоносы, еще редкие, с протяжным покрикиванием тащили неуклюжие деревянные ведра, расплескивая воду по камням. Она текла мутными ручейками, застаивалась лужицами в выбоинах и щелях у стен домов и наполняла узкую уличку никогда не просыхавшей сыростью. Деревянные ставни и двери домов были еще закрыты. Кое-где, впрочем, заботливая хозяйка, уже хлопочущая над своим несложным инвентарем, вытаскивала в узкую щель плоское сито с рисом и деревянную бадью.
Некоторое время они шли молча. Монах не начинал разговора.
— Какая грязь! — наконец сказал Дорогов, чтобы нарушить молчание. — Этот народ не любит солнца. Они делают все от них зависящее для того, чтоб от него укрыться. Они предпочитают обрастать грязью и болеть от сырости.
— Здесь жаркое солнце, — примирительно ответил брат Андре, — и чем дальше вглубь страны, тем оно жарче.
— Вам приходилось бывать дальше? — спросил Дорогов.