Он улыбнулся.
— …Там будет полезная, нужная для окружающих меня людей деятельность, литературный труд, на который уйдет несколько лет (материалы для него я везу с собою). Раз в год я буду получать книги. Ко всему этому, там, куда я еду, красивая, величественная природа… Вы любите природу, мсье Доро-гов? — спросил он, оживляясь, и, не ожидая ответа, продолжал. — Природа очищает человеческую душу, делает ее тем, что она есть. Созерцание природы дает эмоции высшие, чем все человеческие искусства, вместе взятые. Ведь все, что создано человеком в области духа — почерпнуто оттуда. Стать близко к этому источнику, стереть с себя грязь и паутину, которая обволакивает и убивает душу там, — он показал рукой назад, — мсье Дорогов, разве не стоит из-за этого забыть о проказе? Чистая, девственная природа — это огонь очищающий, огонь древних алхимиков, претворяющий смерть в жизнь, мрак в свет. Но надо быть в состоянии пройти через это очищение, надо оставить все там, позади. К чистому и светлому источнику надо подходить с чистыми искренними помыслами. Иначе он сожжет. Нужно подготовить себя прежде, чем позволять своей душе коснуться этого живительного и смертоносного огня, надо воспитать и укрепить свои силы, чтобы спасительный бальзам — одиночество с самим собою, — не стал гибельным…
Дорогов слушал его с изумлением, все возраставшим.
«Монах-доминиканец? Сектант? Мистик? Алхимик? Безумный?»
Брат Андре говорил тихо и спокойно и с каждой фразой росло в Дорогове впечатление глубокой убежденности этого сильного духом человека.
Несколько десятков шагов они снова прошли молча.
— Мне кажется, — задумчиво произнес Дорогов, — что для того, чтобы прийти к таким убеждениям, надо многое вынести и о многом передумать.
Монах заговорил не сразу.
— Я отвечу вам так, как только могу ответить, — сказал он медленно. — Слабый гибнет от ударов, сильный отражает их. И тот, и другой ищут спасения.
Он снял свой шлем и вытер лоб платком.
Улица неожиданным изгибом вывела их снова к реке. По прозрачно-синей, подернутой рябью поверхности ее, подняв темные высокие паруса, мимо города проплывала вниз по течению флотилия сампанов. Высоко задрав желтые кормы, они шли один за другим, расплескивая маленькие пенистые волны, и исчезали за крутой излучиной у подножья черной, обветренной и поросшей зеленью пагоды. Вдоль городского берега топорщился частокол тонких высоких мачт, стоял нелепо покосившийся на бок злополучный «Тун Лун Хва», влево у воды виднелся белый шлем Теодора. Брат Андре снова обернулся к Дорогову.
— Когда я приглашал вас пройтись со мною, — сказал он совершенно спокойно, — я не имел в виду говорить с вами о себе. Я не добиваюсь вашей откровенности как платы за мою, а просто хочу дать вам добрый совет. То, что рассказала мне m-lle Элен относительно цели вашей поездки, простите меня, очень невероятно. Вы едете в Гуй-Чжоу, как пионеры европейского искусства? Странный способ насаждать его. Но если девушки не отдают себе отчета в этом, то вы и ваш друг не могли не понимать бессмысленность и безумие такой затеи. И вы все-таки едете с ними. Я не спрашиваю вас ни о чем. Раз вы едете, то имеете цель, я полагаю, так же, как и ваш друг-пианист, который, кстати, нигде во всем Гуй-Чжоу не найдет пианино. Вы сами сказали мне, что сознательно рискуете. Ваше дело. Но имеете ли вы право рисковать безопасностью и жизнью этих девушек? На вас лежит моральная ответственность за их судьбу, мсье Дорогов. Многое берет на себя тот, кто держит в руках судьбу другого человека. Ответьте мне прямо и честно: куда вы их везете? Кто вы сами, я вас не спрашиваю.