Появление Клео Мандрагоры, alias Милочки, подтверждало его слова.
Телефонный бой, маленькая ливрейная куколка, показался в дверях.
— Miss Elita, telephone, — сказал он.
— All right! — ответила Елена и встала.
«Андрей Ильич, — подумала она. — Господи, что ему надо?»
* * *
Человек, вызывавший Елену к телефону, представлял собою ту странную, но довольно многочисленную разновидность славянской породы, которая ис-покон веков водилась только в глубине российских просторов. Теперь, с началом эмиграции, распространилась она и по всему свету, в среде многопечальной и многодумной русской интеллигенции.
Звали этого человека Андрей Ильич Книжников.
В течение последних месяцев он занимал в жизни Елены совсем особенное место. Не было между ними в полном смысле того, что называют любовью. Елена относилась к этому слову с грустным скептицизмом, сам Андрей Ильич — с высокомерным презрением, что не мешало ему приблизительно раз в год исправно влюбляться в косо придется, и, непременно, безнадежно.
Эта потребность в любви, именно безнадежной, вошла у него в плоть и кровь.
Случалось, что у своего «предмета» пользовался он взаимностью, а так обычно и выходило, потому что наружностью он обладал довольно привлекательной и умом живым. Но он всегда умел повернуть дело так, что симптомы безнадежности начинали появляться на сцену. В конце концов, вдоволь насладившись муками отвергнутой страсти и надоев своей избраннице, как горькая редька, бывал он с позором изгоняем… В этой своей тенденции Андрей Ильич дошел однажды до того, что на десятом году супружества вздумал так же безнадежно влюбиться в собственную жену, чем поверг эту практическую даму в большое изумление.
Женился Книжников давно, при каких-то необыкновенно сложных и запутанных обстоятельствах, о которых никто толком не знал. Жена его, очень моложавая и довольно эффектная брюнетка, почти никогда не показывалась с ним вместе, жила своей особой жизнью, в кругу собственных знакомых, так что если бы, в один прекрасный день, Андрей Ильич вздумал объявить, что он в семейной жизни несчастлив, — все тотчас бы ему поверили.
Надо отдать справедливость Андрею Ильичу, — он этого не объявлял и от всяких комментариев по поводу своей нескладной семейной жизни неизменно воздерживался.
Лет он был средних, брюнет с легкой, преждевременной проседью, глаза имел серые, всегда прищуренные, по причине близорукости. Ни усов, ни бороды он не носил. Встретив его на улице, вы подумали бы, что он — художник, оперный суфлер или фельетонист из вечернего листка. На самом же деле, Андрей Ильич ничего общего ни с каким искусством не имел и только в моменты особенных сердечных угрызений писал скучные стихи.