Но Тенишевский рассердился не на шутку.
— Спасибо за заботу, — сказал он с усмешкой, — но мне бы хотелось, чтобы ты ее больше не проявлял в таком направлении. Посмотрел бы на себя со стороны, в какой глупой роли ты подвизаешься… Какой дурацкий вид ты имеешь!
Дорогов рассердился тоже, но сдержался.
— Перестань, Валериан. О деле я не забываю и твоего прохвоста-Вана тоже помню, но Тасю ты оставь в покое… Это я тебе дружеский совет даю…
Он хотел добавить еще что-то, но взглянул на Тенишевского и снова сдержался. Валериан Платонович стоял перед ним, расставив ноги и заложив руки в карманы. Брови его были сдвинуты, а глаза горели.
«Пусть отойдет», — подумал Павел Александрович, пожал плечами и замолчал.
* * *
Всю эту сцену совершенно неожиданно для него самого с крыши рубки наблюдал и слышал Ван. Какому-то доброму, а может быть, и злому гению понадобилось устроить все так, что переводчик к великому своему смятению все время оказывался свидетелем разных знаменательных событий, происходивших вокруг него. И этих событий даже на малокритический взгляд Вана становилось больше, чем нужно. Не успел он отойти от своего рода столбняка, в который поверг его разговор Лю и У Цзы Фу в темном переулке Сиан Тана, и хоть относительно избавиться от страха, который нагнал на него Лю своим коротким, но резким предупреждением на другой день после исчезновения Елены, как новая напасть была тут как тут.
Ван плохо понимал по-русски и слова Дорогова о том, что он готов побросать и Лю и его самого за борт он понял буквально, без всяких «если». Слова «прохвост» и «мошенник» были также хорошо знакомы ему и он не задумываясь отнес их на свой счет. Что касается Таси, то в его представлении это дело выглядело просто: европейцы оба домогаются ее любви, а потому ссорятся из-за нее.
Легко представить себе, какая окрошка осталась в голове у Вана от всего слышанного и в какой ужас она его повергла. К страху перед г-ном Лю прибавилась весьма реальная, как ему казалось, опасность прогуляться за борт от крепкой руки Дорогова или получить в лоб пулю из страшного черного револьвера, который вчера, запершись в каюте, чистил этот черт, Тенишевский. Было над чем задуматься и даже следовало это сделать!
До самого обеда, обливаясь потом, Ван просидел на крыше, ни с кем не разговаривая, погруженный в свои невеселые думы, и если бы кто нибудь смог заглянуть в эти часы в его мозги и различить странные образы, которые толпились там, тот в изумлении развел бы руками, до того непонятны и спутанны были эти картины. Но, не исчезая ни на минуту, над всеми персонажами этого мысленного кинематографа царила огромная, длиннохвостая Мышь.