Я и сам задавал себе тот же вопрос, но ответить на него было непросто.
– Ее жизнь разбита вдребезги, – сказал я. – И я не вижу в том ни тени ее вины. Заслужила ли она столь горькую судьбу?
То, о чем я говорил, было, несомненно, правдой, но – не всей. В Илоне Лойбе было нечто, принуждавшее меня делать все, дабы казаться в ее глазах лучшим, нежели я есть. Я видел ее униженной, грязной, изнасилованной, несчастной, с лицом, искаженным ненавистью, страхом и отчаянием.
Кое-что из увиденного пробуждало мою жалость или гнев, но ничто не пробуждало отвращения. Я видел ее и счастливой, улыбающейся, полной огня, с глазами, горящими любовью или гневом. И полагал, что мир заслужил ту толику красоты, которую она могла ему дать.
Однако я не хотел говорить обо всем этом Герсарду, поскольку тот, несомненно, решил бы, что я сошел с ума. А впрочем… может, так оно и было?
– А я? Разве моя судьба не горька? Заслужил ли я презрение, враждебность, ежедневное общение с глупцами вроде тебя или сотен других? – спросил разозленный епископ.
– Конечно же, Ваше Преосвященство, вы все это заслужили, – ответил я и увидел, как на его лице появляется гневное удивление, а глаза снова темнеют. – Поскольку Ваше Преосвященство, – быстро продолжил я, – невзирая на собственные страдания, посвятил все свои силы распространению Божьей Славы и росту тленного счастья неблагодарных обывателей сего города. Ваше Преосвященство, вы несете крест Христовой муки, невзирая на цену, что ежедневно приходится платить, и не ожидая доброго слова от ближних.
Я замолчал и с дрожью в сердце ждал, как отреагирует епископ. Гневная гримаса медленно покидала его лицо. Он потер глаза рукою.
– Это правда, – сказал в задумчивости и возвел очи к потолку. – Истинная правда, сыне: служу Господу как только могу, пусть даже рыдаю всякий день, говоря: «Эли, Эли, лама сабахтани»[9]. Но не всякий в силах нести сей крест. Ты ведь это хотел сказать?
– Ваше Преосвященство читает мои мысли, – ответил я тихо.
– Она его нести не должна, – сказал он будто самому себе. – И я сниму его с ее плеч, – решил он, глубоко вздыхая. – Подай мне перо, сыне.
Некоторое время он искал чистый листок бумаги, а потом принялся писать, но я опасался присматриваться более пристально. Наконец, он посыпал лист песком и внимательно перечитал. Толкнул документ в мою сторону.
– Пусть канцелярия поставит печать, – сказал. – Прикажи им также приготовить бумаги на признание за госпожой Лойбе прижизненной годовой пенсии в размере… – он прервался и глянул на меня. – В каком размере, Мордимер?