– Вы поняли? – спросил я, когда закончил объяснять, для чего служат инструменты.
Могильщик просипел что-то совершенно неразборчивое, всматриваясь в меня болезненными скошенными глазами.
– Напишите, что понял, – приказал Сфорца.
– Нет! – повернулся я к нему. – Ничего подобного вы писать не станете! Этот человек не в том состоянии, которое позволило бы продолжать допрос. Курнос, отвяжи его и запри в камере. Дай ему есть и пить.
– Вы не станете вести допрос? – Сфорца вскочил из-за стола, а на его сморщенных щеках проступил кирпичный румянец.
– Нет, – ответил я коротко. – Но коли захотите, – ткнул я в могильщика, – всегда можете попробовать…
Я знал, что он принадлежит к тому роду людей, кто охотно велит причинять муку другим, но сам не торопится приложить руку к пыткам. А милость умелого причинения страдания – крест, который несет всякий инквизитор. Мы подвергаем людей ужасным испытаниям только потому, что верим: по мосту бесконечной боли они идут в Царствие Небесное. Поэтому я не имел намерения позволить, чтобы церковный альмосунартий пользовался моими умениями вне согласия с правом и обычаями.
– Пусть будет по-вашему, – сказал наконец Сфорца, но, похоже, признание поражения в присутствии настоятеля и гранадского рыцаря было для него болезненным.
– Сердечно вас благодарю, – кивнул я.
Могильщика заперли в тесной комнатенке при складе, и я проследил, чтобы ему выдали еду, питье и теплое одеяло. Заглянул к нему чуть позже, и когда отворил дверь, увидел, что он сидит подле пустой уже миски. Увидев меня, он застонал и скорчился в углу. Худыми руками закрыл голову, поскольку полагал, что начну его бить.
– Курт, – сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал ласково, – прости брату-милостыннику его несдержанность. Поверь: я хочу лишь поговорить с тобой и не причиню тебе никакого вреда.
Он пялился на меня сквозь не до конца сомкнутые локти.
– Выпьешь вина? – спросил я его.
Могильщик забормотал что-то невнятное, но я, не обратив на это внимания, уселся подле него на влажной постели. Потер нос кончиками пальцев и скривился, ибо могильщик успел провоняться от страха – и последствия этого давали о себе знать. Я мягко вложил ему в руки баклагу с вином, а он стиснул ее узловатыми пальцами, напоминавшими когти огромной больной птицы.
– На здоровье, Курт, – сказал я. – Это для тебя. Все.
Он снова что-то пробормотал, но приложил баклагу к губам. Пил, и вино лилось по седой щетине подбородка, стекало на худую грудь. Могильщик опорожнил баклагу и осторожно, будто боясь, что не сумеет ее удержать, отдал мне.