А вот мир интеллигентских представлений требовал заковыристого, эффектного умника, более яркого, чем экспонат кремлевской гробницы. Тем более что свой роман Булгаков изначально считал посланием в будущее, подобным, в сущности, тем, что закапывали в капсулах строители коммунизма, только совсем с другим этическим полюсом и намерениями.
Об этом весьма точно пишет Попович в публикации «От мести к милосердию»: «Вопрос о соотношении между возмездием и милосердием в булгаковском романе истолкован неоднозначно, как у Эсхила. Хотя конец романа построен на идее справедливости, здесь отсутствует эсхиловское всеобщее прощение и примирение между обществом и отдельной личностью, между божественным устройством мира и государством. Идеалистические мысли Иешуа Га-Ноцри о построении государства, в котором „человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть“, как всякая утопия остаются неосуществленными. Современная Москва Булгакова лишь подтверждает, что земное государство без власти не бывает и что там, где власть, там и насилие»[181].
Герои — носители важных истин в романе — выражают взгляды, построенные на бинарной оппозиции. Это их принцип, который заключен не только в моральной парадигме романа, но и в легендах московских тамплиеров, рассказывающих о том, как «Прекраснейший из Серафимов — Сатанаил — возмутился против установленных Богом Элоимом законов восхождения по Золотой Лестнице»[182].
Но если взглянуть на текст автора сегодня, то несмотря на свои опасные, как считал Булгаков, намеки и подтексты, он мог быть напечатан и при его жизни.
«Примерно двумя годами раньше Булгаков, как рассказывала нам Елена Сергеевна, читал роман (или часть его) И. Ильфу и Е. Петрову. И едва ли не первой их репликой после чтения была такая: „Уберите `древние` главы — и мы беремся напечатать“. Реакцию Булгакова Елена Сергеевна передавала своим излюбленным выражением: „Он побледнел“. Он был поражен именно неадекватностью реакции на услышанный текст тех людей, которых он числил среди слушателей квалифицированных. Их добрая воля была вне сомнения, но это-то и усугубляло, надо думать, состояние автора: соображения слушателей о возможностях и условиях напечатания романа на его глазах не только опережали бескорыстное читательское впечатление (которого он, несомненно, ожидал), но и в значительной мере разбивали его»[183].
Тот роман-криптограмма, который создал Булгаков, оказался весьма защищенным от множества прямых подозрений. Ильф и Петров, его бывшие коллеги по «Гудку», не видели в романе ничего антисоветского и даже предлагали автору помощь в публикации, которая, вероятнее всего, сопровождалась и приличным гонораром, а Булгакову уже при жизни могла бы принести тот самый успех беллетриста, о котором он мечтал. Однако Михаил Афанасьевич отказывается от идеи, и, думается, не только из-за потери истории с Христом и Пилатом. Оставляя роман в столе, он придает ему криптографическую значительность, делает шарадой вольнодумцев и эрудитов. Ведь это роман-месть — месть времени и людям.