— Так я вас приглашаю!»[145]
Булгаков мечтал выехать за границу, а конкретно в Париж, как это удалось его другу и в определенном смысле наставнику в литературе Евгению Замятину. Мечта Михаила Афанасьевича так и не сбылась — хотя Эррио подготовил бы ему такую возможность.
А вот что видит Бездомный-Понырев в романе далее:
«Кроме того, он знает, что в саду за решеткой он неизбежно увидит одно и то же. Он увидит сидящего на скамеечке пожилого и солидного человека с бородкой, в пенсне и с чуть-чуть поросячьими чертами лица. Иван Николаевич всегда застает этого обитателя особняка в одной и той же мечтательной позе, со взором, обращенным к луне. Ивану Николаевичу известно, что, полюбовавшись луной, сидящий непременно переведет глаза на окна фонаря и упрется в них, как бы ожидая, что сейчас они распахнутся и появится на подоконнике что-то необыкновенное.
Все дальнейшее Иван Николаевич знает наизусть. Тут надо непременно поглубже схорониться за решеткой, ибо вот сейчас сидящий начнет беспокойно вертеть головой, блуждающими глазами ловить что-то в воздухе, непременно восторженно улыбаться, а затем он вдруг всплеснет руками в какой-то сладостной тоске, а затем уж и просто и довольно громко будет бормотать:
— Венера! Венера!.. Эх я, дурак!..»
Человек с бородкой и в пенсе это не Эррио, и не Литвинов. Это призрак еще живого на момент написания романа человека — последнего дореволюционного хозяина особняка — крупного промышленника Михаила Павловича Рябушинского. Он был женат на одной из самых красивых женщин Москвы, дочери капельдинера Большого театра, танцовщице кордебалета Татьяне Примаковой. И кроме того, в отличие от Булгакова, — он уехал именно в Париж.
5
В различного рода материалах, как мемуарных, так и архивных, прототип Воланда — Глеб Иванович Бокий, рисуется человеком с особыми принципами, несколько в стороне стоявший в 20–30-е годы от многих героев политических баталий, происходивших на вершине большевистской власти. В частности, он устранился от партийной полемики, происходившей на партсобраниях центрального аппарата ОГПУ-НКВД. О его отстраненности от жизни большевистской ячейки Лубянки мне рассказывал бывший парторг этой организации Борис Гудзь, вспоминавший, что на собраниях он практически не принимал участия в дискуссии.
Возможно, никто бы никогда не узнал ни о той самой коммуне, ни об экстрасенсе докторе Барченко, если бы Бокий придерживался менее жестких принципов и не относился критично к тому, что происходило в дни Большого террора на Лубянке. Вот что говорил мне Лев Разгон во время интервью: «О работе других отделов он отзывался пренебрежительно. Это „липачи“»