За едой он довольно скупо поделился со мной своей историей. Об Эйидле он сказал: «Ничтожный человек, которому хочется казаться значительней, и поэтому он топчет ногами других. Он считает себя милосердным, но его любовь душит, как сорная трава».
Он рассказал, что никогда не знал своего настоящего пабби, однако мама очень его любила. Вдвоем они скитались по всей стране. Нигде им не удавалось задержаться надолго – быть может, из-за их черных волос и темных глаз, а может, просто из-за того, что они были чужаками. Я и сам видал, как это бывает: путешественников сторонятся, потому что они не местные, и они вынуждены ехать в другое селение. Но и оттуда их гонят, и так продолжается, покуда они не превратятся в груду костей, гниющих на обочине дороги.
– Твоя мама умерла от болезни? – спросил я.
– Ее сожгли за ворожбу, – без всякого выражения ответил он. – В Исафьордюре. Мне было двенадцать.
– Я так… – Я покачал головой.
Губы Пьетюра искривились.
– Она кричала, а они хохотали. Предлагали ей затушить огонь, помочившись в него.
Он умолк, и картина эта так и стояла у меня перед глазами. Я уже хотел было положить руку ему на плечо, но удержался, боясь оборвать протянувшуюся меж нами нить понимания.
Я принялся разводить костер из сухого овечьего навоза: разложил поверх него клочки шерсти, чтобы огонь занялся, и высек искру, ударив кремнем о кресало.
– Ты дрожишь, и тебе нужно промыть раны. Поднимай рубаху.
Его взгляд скользнул по моему лицу, и я понял свою ошибку.
– Я не причиню тебе зла. – Я вскинул ладони. – Постою здесь, а ты сделаешь все сам. Вот тебе вода и шерсть.
Пьетюр не шевельнулся, и тогда я повернулся к нему спиной и спустился к морю. Вода в сером сумеречном свете казалась железной. Я закрыл глаза, вдыхая свежий соленый воздух. Стоит хоть немного пожить у моря, и оно навеки оставит след в твоей душе.
В студеном вечернем воздухе чувствовалось приближение морозов. Задержав дыхание, я представлял, будто слышу, как нарастает на морской глади ледяной покров: тихое потрескивание, мало-помалу превращающееся в громкий рев. В Исландии зима губит людей не раздумывая.
Мою задумчивость прервал вскрик. Я резко обернулся. Пьетюр держался за бок, и из-под его пальцев сочилась тоненькая багряная нить.
– Болли, – задыхаясь, произнес он.
Я бросился было к нему и замер на месте. Он кивнул. Я осторожно вытер кровь. Он вздрагивал от боли, но не уворачивался.
– Нечем перевязать, – пробормотал я. – Вот. – И, оторвав полоску от своего плаща, я замотал его грудь.
Пока я возился с раной, глаза мои скользили по отметинам и штрихам шрамов, покрывающих все его тело. Это была карта его детства – всех тех неизвестных лет, которые он провел в скитаниях, покуда Эйидль не взял его к себе. А может, сам Эйидль и оставил эти шрамы.