Это безрассудно, но Роуса не может его отпустить.
Бывает любовь настолько глубокая, что в ней можно утонуть с головой. Роуса знает, что, когда Паудль рядом, весь остальной мир расплывается, превращаясь в путаницу бархатистых теней и неясных отзвуков. Но еще она знает, что любовь, качающая ее на своих волнах, просочится ей в рот, и в нос, и в горло, наполнит легкие, и в один прекрасный момент, смеясь, она обнаружит, что давным-давно утонула и теперь может лишь смотреть на струящиеся сверху лучи, навсегда прикованная ко дну якорем своего огромного и неподъемного чувства.
Роуса запустила пальцы в гриву Хадльгерд и поскакала дальше на юг, стараясь не думать об этом.
И вот она приехала. Она дома.
Но дом кажется другим, как будто за время ее отсутствия все здесь переменило очертания. Нет, как будто сама она – камень, отколовшийся от утеса и унесенный подводным течением, которое долго швыряло его и било, пока наконец он снова не очутился у породившей его скалы, однако края его так сильно источены морем, что уже невозможно найти то место, откуда он когда-то упал.
Роуса ударяет пятками в бока Хадльгерд, и кобыла пускается рысью вниз по склону.
В утреннем безмолвии она добирается до маминого дома незамеченной.
Сигридюр еще спит, и маленькую baðstofa наполняют раскаты ее храпа. Лицо ее во сне кажется постаревшим и болезненным: челюсть отвисла, кожа походит на мятый пергамент. Но дышит она теперь без труда, и в груди ее с каждым вдохом больше не слышно хрипов.
Роуса чувствует прилив облегчения и нежности. Она садится на край своей прежней постели и целует мать в морщинистую щеку.
Сигридюр беспокойно распахивает глаза, ахает и раскрывает объятия.
– Роуса! – вскрикивает она. – Девочка моя, я думала… – Она целует дочь снова и снова, и слабые руки ее дрожат. – Но почему?
– Я боялась… за тебя. Из-за метели.
У Роусы накопилось столько невысказанных слов и нерассказанных историй, но сейчас она закрывает глаза и делает глубокий вдох: теперь все будет хорошо. Потом она как-нибудь расскажет всю правду – когда будет уверена, что лицо Сигридюр не омрачится и она не ответит, что не узнает свою дочь.
Только расскажет она не все. День за днем она будет выбирать, о чем можно говорить вслух. И постепенно ее рассказы сложатся в полную и правдивую картину. И тогда она научится принимать себя такой, какой она стала. Женщиной, способной на страшные поступки. Женщиной, сделавшей то, что было правильным. Женщиной, сумевшей выжить.
Однако правда вовсе не незыблема, как земля. Теперь-то Роуса это знает. Правда – это то вода, то пар, то лед. Одна и та же история может меняться, таять и принимать новые очертания.