Там бредёт чья-то белая тень мимо белых берёз.
Мимо белых берёз, и по белой дороге, и прочь —
Прямо в белую ночь, в петроградскую Белую Ночь,
В ночь, когда по скрипучему снегу, в трескучий мороз,
Не пришёл, а ушёл, — мы потом это поняли, — Белый Христос.
И позёмка, следы заметая, мела и мела…
…А хозяйка мила, а хозяйка чертовски мила!
Зазвонил телефон, и хозяйка махнула рукой:
— Подождите, не ешьте, оставьте кусочек-другой! —
И уже в телефон, отгоняя ладошкою дым:
— Приезжайте скорей, а не то мы его доедим!
И опять все смеются, смеются, смеются до слёз…..
А за окнами снег, а за окнами белый мороз,
Там бредёт моя белая тень мимо белых берёз… /302/
[425][426]Прежде чем перейти к анализу этого произведения, несколько слов скажу о контексте, в который можно вписать интересный нам мотив. В рассматриваемой песне гости просят героя, чтобы он сыграл им на гитаре, после чего и происходит акт каннибализма. Вероятно, здесь присутствует связь между искусством и людоедством (поеданием поэта). Перед нами даже не «потребительское отношение» к искусству, а скорее апелляция к древней формуле «хлеба и зрелищ!». Поющий поэт, который ублажает собравшуюся за столом компанию, представляет собой одно из блюд, переходя из разряда «зрелищ» в разряд «хлеба». Как тут не вспомнить фрагмент из «Кадиша»:
Вы жрёте, пьёте и слушаете,
И с меня не сводите глаз,
И поёт мой рожок про дерево,
На котором я вздёрну вас! /307/
Мне кажется, что в двух текстах речь идёт об одном и том же: поэт вынужден «выворачивать нутро» на потребу публике, которая вовсе не ради высокого катарсиса слушает эти песни, а ради потехи. Полуза-прещённый исполнитель подаётся здесь в качестве «пикантного блюда». То есть песни диссидента — «престижное угощение» (было даже такое выражение «угостить песнями»),
В «Новогодней фантасмагории» просто этот факт «зашит» в балладную ткань с устойчивыми библейскими ассоциациями. Первая из них связана с фразой: «не мечите бисер перед свиньями». В данном случае, она как будто инвертирована: сам герой оказывается поросёнком, хотя «бисер» мечет именно он. Второй евангельский намёк, конечно, связан с Евхаристией. Он становится тем очевиднее, что в тексте фантасмагории есть отсылка к блоковскому Христу из «Двенадцати». В произведении Галича много косвенных отсылок к этому претексту, но есть как минимум одна прямая: «в петроградскую Белую Ночь» (ночь не ленинградская и не петербургская).
Есть и ещё один контекст — антитоталитарный (не случайно ногу лирическому субъекту отрезает именно полковник). В песне Галича «Ночной Дозор» присутствует строчка: «Им бы, гипсовым, человечины — // Они вновь обретут величие!» /104/. Речь идёт о марширующих памятниках Сталину. А эта тематика притягивает уже инфернальные коннотации, которые, к слову, проявляются и эксплицитно хотя бы во фразе: «а хозяйка чертовски мила!». Есть все основания вернуть здесь переносное значение к изначальному прямому.