— Ты потерял над собой контроль, мужик, — продолжил Баттерс жалобным голосом. — Гарри, я не могу тебе этого позволить.
— Ты собираешься защищать это существо? — прорычал я.
— Он не тот, кого я пытаюсь защитить, — огрызнулся он в ответ. В его взгляде появилась твердость, а затем унялась и дрожь. Он поднялся, держа в руках сломанную рукоять Фиделаккиуса, Меча Веры. — Я пытаюсь защитить моего друга.
Чистота моей ненависти снова оказалась осквернена. И снова это заставило ярость нахлынуть на меня. Для заклинания мне даже не потребовались слова. Пусть горит. Я поднял руку и с помощью одного лишь гнева возвал к витавшей в воздухе необузданной силе, создав из ничего молнию и выстрелив ей в Рудольфа с бессвязным криком ярости.
Все залила резкая ослепляющая вспышка белого света. Границы переулка наполнились голосами более громкими, чем рев грома, сердитый хор предупреждающих голосов. Сломанная рукоять Меча Веры выстрелила встречной световой вспышкой, которая столкнулась с молнией и перенаправила ее, заставив заряд ударить в стену над и за Рудольфом.
Отличный трюк. Но я знал секрет Меча. Мне не придется выводить Баттерса из строя, чтобы убрать его с дороги.
Я двинулся к нему, разминая левую руку круговыми движениями.
— Гарри, — сказал Баттерс со слезами на глазах. — Не надо.
Я бросился на него, нацелив удар слева в лицо Баттерса.
Он поднял полностью нематериальный клинок Меча, чтобы парировать удар.
...
После этого мой мир превратился в сплошное измерение боли.
...
Не было предупреждения, вообще ничего. В то же мгновение, когда моя рука коснулась лезвия клинка из чистого света, все изменилось. Сила Мантии, окутывавшей меня, испарилась как туман перед восходом солнца. Каждая травма, ранение, приступ боли, царапина, синяк, растяжение — все обрушилось на меня разом. Я зашатался, мои конечности ослабли, будто я внезапно набрал несколько сотен футов веса.
Я чувствовал Рудольфа. Его страх. Его агонию. Его смятение. Его унижение. Его раскаяние. Его болезненную ненависть к себе. Все это я прочувствовал как свои собственные эмоции. Я видел себя глазами Рудольфа — огромного, злобного, смертельно опасного, неумолимого как лавина.
И Мерфи.
Ох, Боже. Боже мой, Кэррин.
Моя чистая ненависть иссохла под этим светом, а затем левая рука взорвалась от боли сверхновой. Мне пришлось правой рукой заслонить глаза от света, исходившего от Меча, несмотря на то, что даже такое незначительное движение причинило мне достаточно сильную боль, чтобы создать угрозу расставания с содержимым желудка.
В нос ударила вонь моей же обугленной плоти, почему-то с оттенком серы. Мое левое предплечье покрывал прямой как линейка орнамент почерневшей кожи, начинаясь сразу над щитовым браслетом и протягиваясь до локтя.