Потом меня все же отпустили из лекарских палат, и я вернулась в нашу с Габриэль комнату. В тот же день – теплый осенний день, когда нежаркое солнце купалось в золоте листьев клена, единственного дерева посреди замкового двора, – я спустилась вниз. После сидения в четырех стенах хотелось просто куда-то идти, с чистым небом над головой, с дорогой под ногами, уводящей вдаль… Но дороги не было, замок Бреннен позволяет выученикам ходить лишь по дорогам Сна. Была брусчатка, гладенькая, разноцветная. Были редкие адепты, тоже прогуливающиеся после обеда, а кое-кто спешил на занятия. Я побродила немного, с наслаждением вдыхая воздух, напитанный нежарким солнцем, сыростью и отголосками соленых волн, спустилась к конюшням… И увидела его.
В грязном оборванце, ворочающем вилами солому, едва ли можно было узнать блистательного Тибриуса ар Мориша. Я-то и признала его только по черным спутанным волосам и ледяным глазам, таким светлым, ярким, словно топазы, на грязном и загорелом лице.
Он оглянулся, увидел меня, передернул плечами и продолжил свое занятие. А меня словно духи вперед подтолкнули, я подошла ближе. Откуда-то жила во мне уверенность, что больше ничего он мне не сделает, – но уверенность эта отдавала полынной горечью и печалью. Я не желала Тибриусу такой участи, я никогда не хотела, чтоб мы стали врагами. Я была бы счастлива, сумей отмотать время назад, мы бы впервые встретились в той карете, и он вел бы себя по-иному…
– Ты повидался с матерью? – тихо спросила я в спину.
Под грязной, промокшей от пота рубашкой перекатывались тугие мышцы, но сквозь истертую ткань я увидела рубцы, иссекшие спину неслучившегося герцога.
Ответом мне было тягостное молчание. Тибриус даже не обернулся.
– Ты… знаешь, что и сам не совсем герцог, и я твоя родная сестра? – я невольно заговорила громче.
Он передернулся, как будто увидел перед собой или вспомнил какую-то совершенную дрянь.
– Почему ты бросил меня умирать в Долине? Ты ведь задумал это с самого начала? Не стыдно тебе бросать беззащитную девчонку на съедение тварям? – Говорить об этом было тяжело, каждое слово застревало в горле, а потом падало, словно камень.
Я поняла, что дрожу. И снова переживала былое: мелово-белые лица хорш, их зубастые пасти и обсидианово-черные глаза, непостижимо прекрасные в своей жути.
Мой брат… Я только сейчас обратила внимание, что под волосами у него на шее – грубый кожаный ошейник, пристегнутый к длинной цепи, а цепь, в свою очередь, закреплена на конце вбитого в землю колышка. В деревне так оставляли коз пастись, иногда они умудрялись выдернуть колышек и убежать, а иногда наоборот, могли намотать на него веревку и были вынуждены топтаться на одном месте.