– Какого там угодника видели вы, мадам? Я присматривался долго и внимательно и не видел ничего более, как только то, что нарисовал.
– И вы не видели самого лица под митрою?
– Не видел.
– Ни глаз, ни бровей, ни носа, ни губ?
– Не видел.
– Ни бороды?
– И той не видел, потому что серый цвет камня ни светлее, ни темнее над развилиною широкой полосы.
– Ну, так excusez-moi, monsieur, и не сочтите за l’impertinence de ma part[123], когда я скажу вам, что на вас не пала ни малейшая капля божьей благодати.
– J’y consens, madame[124], – было моим ответом.
Я откланялся и удалился. Так кончилось мое знакомство с мадам Мирович, но история с камнем кончилась погромче.
Пытливый ум детей Евы, вкусившей запретного плода, хотел добиться непременно, какой же это святитель явил свой зряк на камень. Местный патрон униатский был, разумеется, Иосафат; православный же человек не может нигде обойтись без св. Николая, как среди белорусов, так и среди бурят и якутов. Все видели митру, епитрахиль и посох, видели О и А в мнимой подписи, но прочее все дополнялось силой воли. Св. Николай на образах бывает то с русою бородою (летний), то с белою (зимний), а Иосафат положительно был чернобородый, и фантазия зрителей, как и у г-жи Мирович видела на соответствующем месте соответствующий воле оттенок. Подпись тоже не решала ничего: Николай и Иосафат имеют О и А в том же порядке. И вот разгоряченные разуваевскою горилкою умы, на основании что du choc des opinions jaillit la vérité[125] стали сначала спорить, после взялись за убеждения, сперва кулаками, а потом и кольями из забора. Произошла настоящая баталия, которую уняла только команда гарнизонных солдат, прибывших из города. Человек с десяток были доставлены в больницу на излечение. Калечества и смертного случая вовсе не было. Поклонников Иосафата, отшлепавши, отпустили по домам. Это было последнее дыхание унии в Витебске.
Ленкевич при намеке о камне отмахивался только рукою и отделывался одним звуком: «Ат». Что сделалось с камнем – не знаю, кажется, он, прежде поколотый и потом побитый в щебень, пошел на шоссировку строящейся тогда дороги.
Акварельную копию с масляной картины живописца Лохова я видел где-то. Угодник сделан с белыми власами и седою бородой, точь-в-точь Борей[126] в день рождения Александра Павловича, и с подписью буквами новейшего шрифта: Николай!
Униатские священники не беспокоили помещиков никакими требованиями. Являлись только к ним с поздравлениями на Пасху, на Рождество, в день именин и выканючивали себе таким образом как-нибудь подаяние. Они довольствовались хижинкой при церкви и небольшим огородишком при хижинке. Не то было с наехавшими из России священниками. Они стали требовать себе руги, полей, лугов и приличных, да и со службами еще домов. Морщились помещики, а должны были удовлетворять их требования. Мало того, новообращенную паству нужно же было поучать, хотя на непонятном для нее языке, и прихожане должны были для того ходить по праздничным дням в церковь, а они и не ходили. Священники стали отмечать неходящих, и что же оказалось: дворовые люди, особенно повара и кучера, совсем не посещали храмов божиих. Вышло предписание помещикам беспрекословно отпускать к обедне в праздничные дни всю свою прислугу. Не легче стало: прислуга отговаривается дальностью расстояния от церкви. Приказано давать ей подводы. Тут уж не вытерпели и православные помещики и завели с попами судебные распри. Католики молчали и с самодовольною улыбкою потирали себе руки. Несколько лет продолжалась эта борьба, пока не опротивела обеим сторонам, и дело уладилось как-нибудь.