Холера посещала тогда Европу в первый раз и как бы для устрашения ее свирепствовала неимоверно. Большею частью она поражала так быстро, что времени на какое бы то ни было лечение ее не хватало. Это был вид ее Cholera fulgurans, и в самом деле, двух-трех часов достаточно было, чтобы крепко сложенный и здоровенный человек был бездыханным трупом. Встречался я потом с этою же эпидемиею в Смоленске и в Москве, но тогда она была сравнительно очень слаба. Чаще всего прежде проявлялась холериною и в конце переходила в тиф. На все это ей нужно было несколько дней – ничего подобного не было в первый ее визит.
Часов в 11 утра я встретил на улице помещика Богдановича, месяца два или три пред тем женившегося на знакомой мне девице. Он пригласил меня к себе, я зашел к ним, мы закусили и поболтали весело. Часа в 4 пополудни г-жа Богданович известила уже меня, что муж ее умер. В другой раз по тротуару впереди меня шел жандарм с какою-то официальною бумагою к генерал-губернатору, вдруг упал и стал метаться в судорогах. Пакет у него сейчас же взяли и отправили по адресу, а его взвалили на плечи и повезли за город в больницу, но туда доставлен был уже труп, который свезли на Песковатик.
Народ падал на улицах. Число умерших в сутки доходило до 120. В каждом участке было по две большие телеги, возившие из домов и улиц больных в лазареты и мертвых из домов и лазаретов в ямы. Два служителя, одетые в черное, пропитанные дегтем платье, были при каждой телеге, а полицейские сторожа распоряжались по указанию врача и смотрителя этим амбулянсом.
Особенно пострадали бедные евреи. Почти три четверти смертностей пало на их дома. И гигиенические условия их жизни, и санитарная обстановка ее и, наконец, физическая расовая их слабость – все враждебно действовало на них, и, кажется, ни один заболевший из них не оставался при жизни.
– Плохос, очень плохос, – говорил Хлебников, – евреи, можно сказать, дохнут-с, как мухи от молока с перцем. Ужасти!
Горькая правда была в этих словах.
Но и при этих ужастях были события, достойные смеха.
Сапожник Божен в един из дней субботних отправился в Разуваевку святити его и, возвращаясь оттуда через Песковатик, опочил сном праведных где-то на перепутье из больницы к ямам. Возчики наехали на него, осмотрели, сочли мертвым, ввалили на воз, скинули в яму, бросили на него еще несколько трупов и поехали обратно. Каково же было их удивление, когда, прибыв с новым транспортом, они были встречены сперва криком, просящим о помощи, а потом и руганью за медленность действий. Холод ямы и росистого летнего утра пронял Божена так, что он протрезвился и выкарабкался из лежавших на нем покойников, но не мог сам вылезть из ямы, дрожа всем телом, как осиновый лист. Он остался жив и здоров, пил по-прежнему и рассказывал потом, что его по Песковатику водили какие-то хохлики, когда он возвращался из Разуваевки.