Между тем, в конце 30 года вспыхнуло восстание в Варшаве, и полки один за другим потянулись чрез Витебск на запад. Генерал-губернатор кн. Хованский издал прокламацию к жителям Витебской и Могилевской губернии. В ней, между прочим, было сказано, что эти жители всегда были преданы России и верно служили ей, и потому он надеется, что они окажутся теперь и пребудут впредь такими же. Трудно определить, сколько правды было в этих словах и сколько проку в этих надеждах. Солидарности-то между помещиками польского происхождения и белорусскими крестьянами не было никакой, и последним жутко было жить на свете в настоящую минуту. Как и прежде при польском правлении Конституция 3 мая их не коснулась, и они про нее не слыхали, но жалованные русские помещики и их управляющие довели крепостное право до nec plus ultra[134], до таких пределов, про какие полякам прежде и не снилось. Более надежды можно было полагать на инертность забитого и отупленного состояния крестьян и на то, что польские помещики все без исключения были тарговичане и боялись каких бы то ни было либеральных идей хуже огня. Среди белорусского народа тогда не могло быть никаких революционных движений. Иное дело там, где народонаселение было смешанное, например, с латышами, которые помнили прежнюю свою жизнь и не могли еще позабыть тех притеснений, которым они подвергались при каждом движении русских войск, начиная с древнейшего похо-да Меншикова и особенно Шереметьева при Петре Великом, с тогдашними фуражировками, набором клеперов и «чухонских девок». И в самом деле, в Динабургском уезде были вспышки, но не более как вспышки, и вдобавок нисколько не страшные и вполне ничтожные.
Я твердо помню причитание белорусской крестьянки над колыбелью сына:
«Авой, авой, дзяцюк ты мой!
Не на радосць, не к счасцью ты родзився!»
Этот вопль слишком красноречив, и комментировать его, кажется, нет никакой надобности.
В 1863 году правительство могло прочно надеяться на поддержку крестьян. Введение инвентарей, а еще более объявление об освобождении от крепостной зависимости привлекло их на сторону России. Притом же в 30 году поляки не пели гимнов, и слово ojczyzna[135] нельзя было изменить в pańszczyzna[136]. А и это немало значит.
Прокламация его ухмыляющегося сиятельства (говоря словами Вирлы) прошла незамеченною. Прочитали ее – вот и все! Несомненно сильнее подействовали военные песни, которые, которые раздавались и в городе на площадях, и за городом в корчмах, куда спешили солдатики, жаждущие хлебнуть дешевой и крепкой горелки, и дорвавшиеся до нее только при вступлении из великороссийских губерний в Белоруссию.