Исправник, снимавший с него первый допрос, и слушать не хотел о его «хитросплетённой истории». По выздоровлении, он, как бродяга, был доставлен в Московскую пересыльную тюрьму. Из пересыльной тюрьмы он месяца через два был «препровождён» по этапу в Петербург, так как указал на своих прежних товарищей по службе, которые могли засвидетельствовать его личность.
Действительно, «именующийся» был скоро признан и аттестован тем самым лицом, за которое он себя выдавал. Из «бродяжной» каморы его перевели в «благородную», сообщив, что отныне он свободен, может оставить казённое платье и идти, куда ему угодно. Но тут-то и встретилось главное затруднение: ему решительно не во что было переодеться. Из собственных вещей у него только и были, что очки, да и теми ссудил его, в виду его абсолютной близорукости, молодой доктор земской больницы, более доверчивый, нежели местный исправник, к его многострадальной истории. За неимением собственного платья, он промаялся, в части ещё с неделю, не зная, что предпринять. Наконец, общими усилиями его товарищей по заключению, «господ благородных», был совершён действительно благородный поступок; несчастного кое-как экипировали с чужого плеча. В панталонах, едва хватавших ему до щиколоток, и в пиджаке, едва прикрывавшем поясницу (на беду он был замечательно худ и необычно высокого роста), вышел он на свободу, растроганный и умилённый добротою и участием своих случайных товарищей по заключению.
Примеры, приведённые мною, — исключения из общей типически-неизменной ассоциации элементов, составляющих обычный контингент населения «бродяжной».
Несравненно большую близость к типу завсегдатая «бродяжной» представлял собой крепкий краснощёкий субъект, бывший дворовый человек, приведённый по этапу в Петербург «из-под самого Таганрога», где он служил то кочегаром на пароходе, то приёмщиком угля на железной дороге. Целых три года прожил он в тех местах без паспорта, честно зарабатывая свой хлеб. А ушёл он туда совсем ещё мальчиком, году по шестнадцатому. Отец его с братом, бывшие дворовые, занимались на селе сапожным ремеслом, снабжая своим товаром рабочих соседней фабрики, а его отпустили на заработки. Сначала мальчику приходилось плохо, — «нужда, всего хватил», однако — «обтерпелся» и зажил «даже очень хорошо». Выдавались месяцы, что он зарабатывал при приёме угля рублей по восьмидесяти в месяц; тут уж об отце с братом он совсем забыл и думать; отец в письмах сперва только журил его, требовал или денег, или чтобы он сам вернулся домой. Наконец, паспорта отец ему не выслал, затеяв «силой вернуть». Жил он три года без паспорта; однако, «трудно показалось», так как без билета не везде принимали. В виду таких обстоятельств собрал он сотенную, послал домой и адрес свой объявил, чтобы паспорт «беспременно выслали». Но старик-отец рассудил иначе: денежки он припрятал, а сына стал требовать по этапу. Малый простить себе не мог, что сам же и «дал накрыть себя», указал своё жительство. — «И зачем было объявляться? — сокрушался он, — нешто выйдет теперь из меня помощник в сапожном ремесле, да я почитай, и шило-то держать уже в пальцах разучился!»