— Пусти! — потребовал водяной.
— Разбежалася, — ответила ему.
— А бег это в целом полезно, — вмешался аспид.
— Отпусти рыбину, кому сказал! — добавил леший.
— Веся, хватит, — не отставал от них Водя.
— Уже, и хватила, и отпустила и всё прочее, — бесят иногда сил моих нет как. — Ещё мгновение и закончу.
Тишина такая в лесу моём Заповедном воцарилась. Благословенная тишина. Вообще хорошо, когда эти трое молчат и морали мне не читают… особенно если учесть, что сейчас у них повод для чтения нотаций-то появится, да ещё какой.
И тут леший возьми, да и спроси:
— А ты, водяной, небось решил, что тебя от чувств нежных пообнимать решили?
Всё, у Лешиньки настроение поганое вусмерть, так что сейчас начнётся.
Водя в ответ зарычал глухо. Аспид хоть молчал, и то хлеб.
— А я от нежных чувств и держу, Лешинька, ты же меня знаешь, — ответила другу верному.
А затем лицо Води ладонями обняла, запрокинула, в глаза сине-зелёные, как заводи глубина, заглянула, к губам нагнулась, да и выдохнула часть своего дыхания. Водя вдохнул судорожно и силу вернул. Вмиг вернул.
— Весь, — глядя на меня позвал тихо. — Что это было?
— Ведьмовская магия, — пояснила ему, выпрямляясь, но всё ещё держа лицо его.
Просто взывание к скрытым резервам существа магического, такого как водяной, это несколько нестабильная штука, кто его знает, что случиться может.
Раз, два, три… десять… двадцать… тридцать. Готово. Улыбнулась я водяному, он на меня смотрел непонимающе, с удивлением, да с ощущением силы в нём растущей.
— Лучше? — спросила с улыбкою.
— Лучше, — кивнул Водя. — Намного лучше. Ты во мне магию пробудила какую-то?
— Не, — я плечами пожала. — Силу твою резервную, внутреннюю. Чтоб не пришлось тебе седьмицу целую кракена призывать постоянно. А то я ж тебя знаю, ты гордый, а тут такой удар по репутации.
— И не говори, — усмехнулся он. — Русалки засмеют, кикиморы там, болотницы.
Но то шутка была, а затем сказал он уже серьёзно:
— Спасибо, Веся.
Кивнула я, благодарность принимая, отпустила водяного, отошла от него на шаг, мельком глянула на аспида, тот отчего-то такой злой был, что казалось воздух вокруг него потемнел и клубится тьмой, потом на Лешиньку посмотрела — тот не добрее выглядел, ну и, раз терять мне было уже нечего, я всем троим и призналась совершенно честно:
— Я — дура.
И выражения лиц у моих нелюдей такое стало… человеческое. Вполне себе человеческое. Только смотрели на меня так, словно я клюкой пришибленная, а то и бревном цельным. Да и что тут сказать-то, правда дура, набитая да полнейшая.
Протянула руку — клюка Гиблого яра ко мне тут же и припрыгала, да едва ладонью сжала, отозвалась теплом и холодом. Теплом — потому что теперь в ней была жизнь, а холодом — потому что в ней всё ещё оставалась смерть.